— Жуткая гадость, — сказала она. — Больше такой не покупай.
Она ополоснула стакан под краном и поставила его в сушилку.
— Наверное, это моя вина.
— Как это? — не понял я.
— Ну, то, что я ему сделала.
— А! — отмахнулся я. — Я так не думаю.
Мне вдруг пришло в голову, что наш разговор похож на разговор родителей.
— В этом нет ничьей вины, Анна.
— Сомневаюсь, — сказала она. — Что мне ему сказать?
— Не знаю. Объясни, почему ты считаешь это неприятным. Расскажи, что ты чувствуешь, узнав о том, что он это смотрит.
— Может, тебе с ним поговорить? — предложила она. Я еще ни разу не видел, что она отступает. — Ты ведь мужчина.
— Думаю, твои слова произведут на него гораздо более сильное впечатление.
Это была не просто отговорка. Я действительно так думал.
Я видел, как она собирается с силами. Анна выпрямила спину, напрягла челюсть.
— Пойду, приведу себя в порядок, — сказала она, — оденусь. Потом поговорю с ним.
— Хочешь, чтобы я присутствовал?
— Как тебе угодно, — ответила она.
Анна вновь появилась, когда мы с Аланом сидели за столом и завтракали. Я сварил овсянку. Алан положил в свою кашу изюм и коричневый сахар, а я любил добавлять немного молока. Анна приняла душ, припудрилась тальком со свежим запахом. От нее пахло чистотой. Она причесалась, накрасила губы. На ней была юбка в цветочек, длиной по колено, которую она при мне еще ни разу не надевала, и белая хлопковая рубашка в мужском стиле, с короткими рукавами и расстегнутым воротом. Ноги без чулок. Была самая середина виннипегской зимы, а она была одета как весной в Вирджинии. Конечно, она не собиралась идти в таком виде на улицу. Она прекрасно выглядела. Думаю, она выглядела так же хорошо, как в дни нашего давнего знакомства.
Мне показалось, что реакция Анны на недолгий эксперимент Алана с порнографией (опыт был действительно коротким: после разговора с Анной он больше не смотрел эти каналы) отчасти объяснялась ее некогда задетыми чувствами. Самым разумным объяснением остается то, что она долгое время оставалась для Алана единственной женщиной, причем, что очень существенно, единственной женщиной, с которой у него был секс, пусть и неполноценный. (Подозреваю, что для Анны этот случай был гораздо важнее, чем для него.) Но сейчас, шесть месяцев спустя, если не в детском сердце Алана, то в его взрослом воображении Анну затмили (или оттеснили в сторону), во-первых, молодые женщины из телепрограмм до и после полуночи, а во-вторых, те, которых он видел на улицах Оттавы и Виннипега. Они затмили ее своей красотой, юностью и сексапильностью. Я не знал, что чувствовала в такой ситуации Анна. Никогда ее не спрашивал, а она никогда не говорила об этом.
Когда посуда после завтрака была вымыта, вытерта и расставлена по местам, Анна попросила Алана сесть с ней в гостиной. В то утро она не стала завтракать.
— Зачем? — спросил он без тени раздражения.
— Я хочу с тобой поговорить.
— Ладно, — согласился он.
Алан сел в центр дивана, на свое обычное место, глядя на выключенный экран телевизора. Анна устроилась рядом, повернувшись к нему лицом. Он продолжал смотреть прямо перед собой, не желая, я в этом вполне уверен, быть грубым. Я опустился в кресло, которое стояло в простенке между окнами. Я собирался помочь Анне, если понадобится (но это не понадобилось), а пока сидел тихо, стараясь быть незаметным.
— Алан, — сказала Анна. — Я хочу поговорить с тобой кое о чем, от чего мне грустно.
— Тебе грустно? — спросил он.
— Да, — кивнула она. — Но я не сержусь. Я хочу, чтобы ты знал это. Я не сержусь на тебя.
— Ладно, — сказал он.
Он по-прежнему сохранял абсолютное спокойствие.
— Мне не нравится то, что ты смотришь по телевизору, — сказала она.
Мне показалось, что по его лицу пробежала тень растерянности.
— Я имею в виду то, что ты смотришь по ночам.
На лице Алана не отразилось никаких признаков того, что он понимает, о чем она говорит.
— То, что ты смотришь, когда мы спим.
Он улыбнулся. Заинтересовался.
— Мне не нравится, что ты это смотришь.
— Я хочу трахнуть девушку, — сказал он.
— Так, подожди, — сказала Анна и приблизила к нему свое лицо. — Во-первых, мы так не говорим. Мы с тобой уже договорились. Я уверена, что ты помнишь об этом. Ведь помнишь?
— Да, — кивнул он.
— Значит, ты должен прекратить это. Сейчас же. Больше так не говори.
— А как вы это называете? — Он обратился к нам обоим.
— Я это никак не называю, — ответил я.
— Очень хороший вопрос, — сказала Анна, словно дала понять, что мой ответ был совершенно никчемным. — Когда-нибудь, а может быть, очень скоро, ты встретишь девушку.
Мне показалось, что изначально она приберегала это на самый конец разговора, в качестве заключительного радостного аккорда.
— Вы с ней познакомитесь. Ты полюбишь ее, а она полюбит тебя. Если ты будешь добрым, нежным и внимательным, а я знаю, что ты таким будешь, и если тебе повезет, она тебя полюбит. У тебя всегда есть возможность быть любимым. Если ты ее будешь любить и если через какое-то время она захочет того же, что и ты, вы это сделаете. То, чем вы оба займетесь, будет замечательно, хорошо, чудесно. Когда мы говорим об этом, мы называем это «заниматься любовью».
— И это совсем не то, что ты видел по телевизору, — добавил я.
Алан не обратил на меня внимания. Он пытался осмыслить слова Анны. К тому времени Алан прекрасно понимал, что такое любовь — думаю, он по-своему любил Анну, — но мысль о том, что ею можно «заниматься», сбила его с толку.
Наконец он в отчаянии сказал (это было накопившееся отчаяние):
— Я хочу трахнуть девушку. — Это прозвучало с таким чувством, что на него было невозможно сердиться. — Почему мне этого нельзя?
Анна слегка смягчилась.
— У тебя будет девушка, — заверила она. — В один прекрасный день она появится. Обещаю. И давай больше не употреблять таких слов. Ладно?
— Да, — сказал он.
Анна стала излагать моральные и политические аргументы против порнографии. Этого термина Алан прежде не слышал, а она не настаивала, чтобы он понимал. Все аргументы были известны — овеществление, расчеловечивание женщин, поощрение насилия по отношению к ним, девальвация секса, физической и эмоциональной близости, горе и печаль вокруг, и прочее. В своей речи Анна изо всех сил старалась изъясняться простым и ясным языком. Правда, несмотря на простоту и ясность, я не считал эти аргументы убедительными. Но на Алана, несмотря на мое мнение, они мгновенно произвели желаемый эффект. Меня удивило и сильнее всего поразило то, что в качестве примера Анна привела своего первого приятеля, с которым она встречалась в колледже, психопата и страстного любителя порнографии по имени Уилф. Не вдаваясь в детали, она рассказывала о его жестоком обхождении с ней, а еще, с долей сочувствия, о пустоте и трагичности его жизни. (Когда мы остались одни, я спросил у Анны, знает ли она, что стало с Уилфом после колледжа. Она ответила, что не знает и не хочет знать.)
