Я постелил новое белье на кровать в комнате для гостей. Освободил несколько ящиков в шифоньере и унес свои зимние пальто, шапки и шарфы из гардеробной для гостей, оставив Анне дюжину пустых вешалок. Не так ловко, без особого удовольствия — я вообще не испытывал удовольствия — я делал то же самое, что, как мне помнилось, делала Сара перед визитами ее семьи. (Отец Сары не простил ее за то, что она вышла за меня замуж, и никогда не приезжал к нам в гости. Это устраивало и меня, и Сару.) Я купил несколько срезанных цветков — лилии, ирисы, альстрамерии, неуклюже расположил их в керамической вазе и поставил на ночной столик рядом с новой коробкой косметических салфеток. Я прибрал в гостевой ванной, повесил туда свежевыстиранное банное полотенце, полотенце для рук и махровые салфетки, положил нераспечатанный кусок мыла и поставил новый флакон шампуня. Избавился от ненужных и несъедобных продуктов в холодильнике, вытер полки. Сходил в магазин и приобрел самое необходимое: апельсиновый сок, молоко, сыр, английские маффины, яйца, пиво, крекеры и хлеб. Кофе в доме было достаточно. Я купил две бутылки вина, красное и белое, а также штопор. Вымыл кухонный пол, добавив в воду душистое лимонное моющее средство, которое нашел под раковиной, и оттер столешницу специальным порошком. Обошел дом, убирая ненужные вещи, которых, впрочем, было совсем немного. Пропылесосить и протереть пыль я решил накануне ее приезда. Косить лужайку не требовалось. В то лето практически не было дождей, и нам строжайшим образом приходилось экономить воду. Я не был садовником. У меня не было цветов, нуждавшихся в уходе. Ничего не осталось от сложных клумб с многолетними растениями, которые Сара разбила и посадила, когда мы переехали сюда больше сорока лет назад. За эти годы несколько деревьев — две березы, каштан, красный клен и древний тенистый дуб в переднем дворе — погибли от погоды, насекомых и болезней. Выжил лишь один свидетель краткого пребывания Сары — декоративная магнолия с цветами, похожими на белые звезды. Сара посадила ее возле кухонного окна. Каждую весну, совершенно неожиданно — я никогда не замечал бутонов — на день или два, пока его не разорял дождь или жестокий ветер, это дерево (или кустарник; понятия не имею, чем оно является) распускалось и поражало великолепием, усеянное нежными белыми цветами.
Я находил все эти усилия досадной помехой. Не могу сказать, что я с нетерпением ждал визита Анны. Я был одинок, невыносимо одинок, так продолжалось все тридцать пять лет, но я не жаждал общества. Я никогда не искал его. Даже общества домашних животных. Анна ни словом не намекнула, надолго ли она останется. Я понятия не имел, о чем мы будем говорить, когда обсудим главный вопрос, каким бы он ни был. Перспектива жить в одном доме с другим человеком, даже короткое время, пугала меня. Как и мысль о предстоящих воспоминаниях, разговорах о прошлом — я верил, что моя память о Саре под любым давлением останется неоскверненной, — где я непременно буду выступать в роли злодея. Я был закрыт для всего, кроме чрезвычайно узкого диапазона чувств и опыта, и не имел ни малейшего желания открываться.
В полдень следующей субботы, почти ровно через неделю после ее первого звонка, Анна позвонила мне, остановившись передохнуть на нью-йоркской автостраде к западу от Сиракуз. Она ехала всю ночь. Она сказала, что подремлет часок в машине, а потом поедет дальше.
«Когда же она приедет?» — подумал я.
Я прикинул, что ей остается пять-шесть часов езды. Значит, мы встретимся около семи. Я сказал, что, во сколько бы она ни приехала, я буду рад ее видеть. В три часа — Анна в этот момент должна была находиться в Олбани или западнее Массачусетса — у меня случился первый сердечный приступ.
Я пылесосил кабинет. Мой великолепный «кабинет». Комната находится в задней части дома, из нее видна, помимо моего невзрачного двора, задняя часть шатающегося древнего соседского сарая. С соседом я никогда не разговаривал. В комнате почти нет мебели. Эту комнату мы с Сарой хотели обустроить, но так этого и не сделали. Я оставил ее такой, как она была, не в память о жене и не в качестве фетиша. Здесь есть небольшой столик, деревянный стул со спинкой из перекладин, настольная лампа, компьютер и книжный шкаф, где осталось еще свободное место для книг. (Когда Сара умерла, я избавился от всех своих книг и практически перестал читать.) На полу — овальный коврик, связанный крючком. Два окна с опущенными шторами. За исключением календаря, который я меняю каждый год, стены пусты. Здесь никогда никто не занимался, не работал. Когда я готовился к экзаменам, сложным зачетам или занятиям — со временем мне требовалось все меньше времени на подготовку, — я устраивался за кухонным столом. Я старался лишний раз не заходить сюда, разве что мне нужен был компьютер.
Я наклонился, чтобы вытащить из розетки вилку пылесоса, и у меня закружилась голова. Со мной это часто случалось, когда я наклонялся или вставал слишком быстро. На сей раз головокружение не проходило. Я сел на стул возле стола. Вытянул на столе левую руку. Я чувствовал напряжение в груди, словно кто-то ее сжимает. Я уперся локтями в колени и свесил голову. Несколько минут смотрел на пол. Боли не было. Головокружение не проходило, в груди ощущалась тяжесть. Тогда мне и в голову не пришло, что я могу быть серьезно болен. Меня затошнило. Потом онемели мизинец и указательный палец левой руки. Тяжесть в груди росла. Постепенно онемела вся ладонь, за ней — вся рука. Я начал задыхаться. Общеизвестные признаки, которых я не распознал. Я встал. Решил сходить на кухню за стаканом воды. Подумал, что мне станет лучше, если выпить немного воды. И осел на пол. Я не ощутил никакого страха. Словно о постороннем, я подумал о том, что могу умереть. Кажется, я не боялся умирать. Стоя на коленях, я дотянулся до компьютера и нажал клавишу вызова экстренных служб. Через пару секунд раздался голос диспетчера.
— Чем могу помочь? — спросил голос. — У вас проблемы?
Мне казалось, что голос доносится издалека, через время и расстояние, но все же это был человеческий голос, вежливый, беспристрастный, неопределенного пола.
— Да, — сказал я. — Похоже, так.
— Что за проблема?
— Не знаю, — ответил я. — По-моему, я умираю.
— У вас боли?
Этот вопрос не показался мне дурацким. Он показался мне интересным.
— Нет.
— Кровотечение?
— Нет.
Затем, ясно и коротко, что даже тогда показалось мне чрезвычайно странным, я перечислил симптомы:
— У меня головокружение. Тяжесть в груди. Тошнит. Я не чувствую руку. Проблемы с дыханием. Не могу встать.
— У вас инфаркт, — без колебаний заявил голос.
— У меня?
— Да. Где вы находитесь?
— В кабинете. На полу.
— Оставайтесь там, — велел голос. — Помощь уже близко.
Что за чудесные слова, подумал я. Что за прекрасная система. Если бы я умер, размышляя об этом, я бы умер счастливым.
Я лежу на полу. Я спокоен. Я чувствую себя так, словно я (именно я, а не комната вокруг и не весь мир) уменьшаюсь. Как будто я съеживаюсь, становлюсь компактнее. В этом не было элемента принужденности. Это было мирное, приятное убавление. Я даже почувствовал некоторое раздражение, когда прибыли работники «Скорой помощи» и занялись мной. Не могу сказать, как быстро они приехали. Может, в течение нескольких минут или часов. Я то выплывал из сознания, то снова вплывал в него. Ни боли. Ни страха, ни, что еще удивительнее, сожаления. Приятное, соблазнительное состояние. Подозреваю, что они прибыли довольно быстро. Они вошли без проблем — когда я дома, я не запираю входную дверь. То, что происходило дальше, я помню отрывками. Двое молодых людей в униформе. Квалифицированные, умелые, вежливые. От одного из них пахло свеклой. Я помню, что они прямо в кабинете присоединили меня к чему-то вроде диагностического аппарата. Раздался тихий механический шум. Я услышал, что один из мужчин сказал: «Этого парня надо забрать». Потом я оказался в санитарной машине, под капельницей. В какой-то момент я, должно быть, открыл глаза. «У вас инфаркт», — объяснил один из молодых людей. Меня вытащили из санитарной машины и повезли на каталке в больницу Дартмут-Хичкок, в Центр репродуцирования, где я довольно долго лежал на столе. (Я тщательно заменяю псевдонимами имена людей и названия мест, включая больницу, куда меня привезли, но не сомневаюсь, что при желании меня легко смогут разыскать. Предполагаю, что так и будет. Но я не подвергну опасности женщину, которую называю Анной.) Как я узнал впоследствии, врачи ожидали повторного инфаркта. Этого не случилось, и мне по старинке сделали ангиопластику. Я, разумеется, этого не помню. Оказалось, что две артерии опасно сужены, одна блокирована на сто процентов, другая на восемьдесят. Мне вставили два стента.
[4]
Врачи проделали все стандартные процедуры, потому что, как мне сказали, инфаркт был обширным, и я запросто мог умереть. Я пробыл в больнице три дня. Потом я уже смог ходить сам, и меня выписали. Пока было невозможно узнать, насколько серьезна болезнь моего сердца. Надо подождать шесть-семь недель, «чтобы все устаканилось», как выразился кардиолог, и тогда врачи смогут оценить мое состояние. То есть мои шансы возросли.
