— Я тебя знаю? Да, я тебя знаю. Я тебя знаю? Да, по-моему, я тебя знаю.
Парк отвернулся от мужчины и стал лицом к резервистке, которая говорила по телефону со стажером-компьютерщиком, пытаясь разобраться, почему она не может войти в Национальный информационно-криминологический центр. Он понял, что, как он ни старался не разглядывать ее красные глаза, напряженную шею и обильную испарину, он никак не мог отвлечься. С каждой проходящей минутой это напоминало ему, что Роуз дома одна с ребенком. Он перевел взгляд на Хаундза и смотрел, как тот изучает список контактов в телефоне, стирает имена и разговаривает сам с собой.
— Этот мертвый. А это кто еще? Мертвый. Мертвый. Этого не знаю, ну и наплевать. Мертвый. Мертвый. Мертвый.
Заключенный на другой скамейке загремел цепью.
— Я тебя знаю? Да, должен знать.
Парк еще больше отвернулся от человека и, наклонив голову, заглянул в телефон Хаундза.
Хаундз поднял глаза.
— Что, интересуешься, сволочь? Как интересно заглянуть в мою черную книжечку, аж шею свернул, да? Не лезь, чмо.
Парк отодвинулся, не отводя взгляда от Хаундза.
— Где Клейнер?
Хаундз захлопнул телефон.
— «Где Клейнер?» Ты это спросил? «Где Клейнер?»
Парк пожал плечами:
— Просто подумал, как ты будешь делить мои часы, если его нет.
Хаундз зарычал, негромкий рык предвещал неминуемые полицейские репрессии.
Человек на другой лавке наклонился вперед, стараясь получше разглядеть Парка.
— Я тебя знаю? Ну да. Может быть. Ну не знаю.
Парк почесал голову, закрывая эту сторону лица, и проигнорировал рычание.
— Или просто положишь их к себе в карман, а Клейнер может проваливать?
Хаундз тяжело ударил его по лицу наотмашь, сбил Парка с лавки на пол, на что женщина на телефоне жестом попросила его успокоиться, а заключенный в оранжевом комбинезоне восхищенно свистнул:
— Даже не размахнулся. Как врезал. Ни фига себе.
Парк сел обратно на скамью.
Хаундз снова раскрыл телефон.
— «Где Клейнер?» Кто бы говорил.
Он показал Парку запись на экране телефона: Клейнер, Сесил. Нажал кнопку, запись дважды мигнула и исчезла.
— Этот козел там, откуда ему лучше никогда не показываться мне на глаза, если не хочет, чтоб ему башку свернули.
Он закрыл телефон.
— Там, по другую сторону баррикад. Пять лет был моим напарником. Ты думаешь, я хорошо знаю Клейнера? А выходит, что я только знаю, как воняет у него из задницы, когда он пускает газы, а больше ничего.
Резервистка повесила трубку.
— Что?
Хаундз посмотрел на нее.
— Да ничего. Мой напарник свалил к едреной матери.
Она покачала головой.
— Вот к этим.
Хаундз потянул Парка вверх и поставил на ноги.
— Вот к этим.
Он толкнул Парка к высокой стойке регистрации.
— Тогда, во время «Катрины», когда рассказывали, как некоторые полицейские бросают работу, он рассуждал, а он бы бросил или не бросил? Поглядывал на других, разглагольствовал, на ком, мол, написано, что он тут же свалит, случись такая же херня. Когда кое-кто из наших стал уходить из полиции буквально в прошлом году, все грозился, мол, попадись они ему только на глаза. А теперь что, сам свалил? Подождал, пока выдадут зарплату, и смылся.
Резервистка потянула себя за мочку уха.
— Вам дали зарплату?
Хаундз поднял руку.
— А потом догнали и еще дали. Ну и что? Ну, дали. Ну да, кому дают, а кому нет. На одних участках платят в одном месте, на других в другом. Все время меняют, как им в голову стукнет. Первая зарплата за девять недель. Короче, сдрейфил он и… Да к чертям все это. К чертям. Вот этого подонка оприходуйте, и все.
Хаундз смотрел, как резервистка бросила бумажник, часы и флешку Парка в конверт для изъятых личных вещей. Он назвал ей имя Парка, и она набила его на клавиатуре компьютера, у которого восстановилось соединение.
— Причина задержания?
Хаундз вертел часы Парка; он посмотрел на нее.
— Потому что мне дали наводку.
Женщина запечатала конверт, посмотрела на монитор, нажала несколько раз на клавишу, нахмурилась и потерла глаза.
— Вы уже задерживали его раньше?
Хаундз нацепил часы на запястье.
— Ну да. Тоже по наводке.
— И его отпустили?
— Откуда я знаю? Что там говорится?
Она постучала по экрану.
— Говорится, потому что вы не зачитали ему права. Кому-то еще есть дело до зачитывания прав.
Он посмотрел на Парка.
— Эй ты, сволочь, мы тебе зачитали права в прошлый раз? Нет, честно, зачитали? Я ни хрена не помню.
Он перевернул висевший на шее карманчик с полицейским значком и показал Парку карточку с истрепанными краями, где были напечатаны права.
— На, погляди. Ностальгия пробила.
Парк посмотрел на резервистку.
— Он чей-то стукач. Откуда я знаю, чего им надо? Им надо, чтобы было похоже на настоящее задержание, вот чего им надо. Что они там пишут, почему обвинение снято, я плевать хотел.
Женщина потерла заметную шишковатую мышцу на шее.
— Если не следовать установленному порядку, это не украшает послужной список.
Хаундз поправил солнечные очки на носу.
— Знаешь, что, резервистка, пошла ты…
Она перестала тереть шею.
— Простите, что?
— Прощаю. Какого хрена. Мне есть дело до послужного списка? Да пошла ты… Мне есть дело, как я выполняю свою работу. Мне, мамзель, между прочим, уже не двадцать; да я плюю на этих подонков, которые там мухлюют, чтобы поговорить с этим говнюком, и портят мне послужной список, чтобы прикрыть свои делишки. Плюю. С высокой колокольни. Мне передают по рации: «Взять подонка», и я его беру.
Резервистка откинулась на спинку кресла и вытерла пот с подбородка.
— Слушай, ты, сволочь.
Хаундз осклабился, взглянув в сторону Парка.
— Ну вот, началось, сейчас меня как следует отчитают.
Резервистка положила ладонь на рукоятку пистолета.
— Послушай, сволочь. Я скоро сдохну. Я не спала две недели. Чтобы мозги работали, я жру таблетки с кофеином и кофейные зерна в шоколаде и запиваю диетической колой. Я еще не дошла до такой степени, чтобы мои гормоны окончательно взбесились, так что у меня еще и ПМС. Детей у меня нет, а муж, чертов коп, которого я хотела лучше понять и специально ради этого пошла в резерв, бросил меня три года назад ради молоденькой манекенщицы. Так что эта работа — единственное, что у меня есть в жизни, единственное, на что мне еще не наплевать. И тут капитан заявляет мне, что в конце следующей недели ему придется отправить меня в неоплачиваемый отпуск, потому как у меня уже крыша едет. Теперь мне придется идти домой и подыхать в одиночестве.
