Бартоломе просунул лезвие ножа в прорезь на шляпке одного из винтов, на которых держалась решетка.
Парк помнил, как пошел за отцом из комнаты, резко повернул на кухню, вызвал машину, чтобы она его забрала, и через полчаса уехал, пока посол Хаас в библиотеке еще замазывал один из последних знаков того, что в его доме когда-то росли дети. Как сказала ему сестра, когда они разговаривали в следующий раз, он так и не покрасил заплатку. Отец оставил ее на виду. Наверное, забыл доделать, размышляла она.
Парк смотрел, как пожилой человек отвинчивает решетку.
— Он дал мне «дрему».
Бартоломе не повернулся.
— Капитан.
Тот не смотрел на Парка.
— Настоящую, капитан.
Тот положил в карман два нижних винта, стал отвинчивать винт в верхнем правом углу решетки.
Костяшками пальцев Парк отстучал по столешнице оба смысла своего довода.
— Голограмма. Радиочастотная метка.
Бартоломе ткнул острием ножа в стену и оставил его торчать, а голыми руками пытался отколупать края решетки.
— Заткнись.
Парк встал.
— Он дал мне «дрему», чтобы расплатиться за наркотики.
— Да заткнись же.
Решетка качнулась, свободная, свисая с последнего винта в левом верхнем углу, открывая гроздь крошечных микрофонов и камер, установленных по кромке воздуховода.
Парк подошел. Он посмотрел на подслушивающие и подсматривающие устройства. Он посмотрел на капитана. Он вспомнил, как отец напоследок сдался перед лицом мира, который обезумел так, что он уже не мог защитить ни себя, ни свою семью. Парк показал на снимки, по-прежнему лежавшие лицом вверх на столе, и сказал громче:
— Парсифаль К. Афронзо-младший. Он дал мне «дрему» в обмен на шабу.
Бартоломе сунул руку в воздуховод и стал отрывать микрофоны и камеры. Он бросил их на пол комом проводов и антенн и дважды наступил на него ботинком на кевларовой подошве.
Надел очки, выдернул нож из стены, сгреб бумаги со стола и распахнул дверь.
— Пошли.
Парк посмотрел на стопку сломанной аппаратуры слежения и хотел было снова открыть рот.
Бартоломе вернулся в комнату и схватил его за руку.
— У тебя же семья, Хаас. Закрой рот и иди за мной. Это только те, которые видно.
Он потащил Парка по коридору из двустороннего зеркального стекла, за которым находились комнаты для допроса. Парк увидел женщину, сидевшую в одиночестве, ковыряя коросту на шее. Маленького чумазого паренька, на которого орали двое полицейских в форме. Какого-то человека избивали телефонной книгой в пятнах крови. У последней комнаты он задержался. Кто-то с черным мешком на голове висел, прицепленный наручниками к прибитой на потолок скобе. На стуле сидел полицейский, курил, изредка тыкал в тело человека дубинкой, отчего оно начинало вращаться.
— Капитан.
Бартоломе толкал его дальше по коридору.
— Заткнись.
Бартоломе хлопнул по кнопке у двери в конце коридора и посмотрел в камеру наблюдения в углу, где стена встречалась с потолком.
— На выход.
Настройка громкости, потом трескающийся голос:
— Кто с вами?
— Арестованный.
— Почему без наручников?
Бартоломе пнул дверь.
— Потому что я их тебе засуну в зад, если ты сейчас же не откроешь.
Дверь зажужжала, они прошли в бокс, дверь закрылась, снова зуммер, они открыли вторую дверь в грузовой части крытой автостоянки. Фургон задом въезжал на стоянку и посигналил им. Парк видел лица, прижатые к решеткам из толстой проволоки, закрывавшим окна в тех местах, где были разбиты стекла.
На стоянке их дожидались полицейские с дубинками, наручниками, в шлемах для действий в условиях массовых беспорядков. Бартоломе протолкнулся сквозь них. Один из полицейских поднял визор — это была резервистка, которая регистрировала Парка.
— Куда вы его ведете?
Бартоломе шагнул по лестнице вниз, ведя Парка перед собой.
— Подальше от вас.
— Куда? Мне нужно занести в протокол.
— Вам какая разница? Я вам освободил одно место в камере.
Резервистка помахала Парку.
— Наверное, здорово, когда есть фея-крестная, сволочь.
Задняя дверь фургона открылась, и полицейские стали вытаскивать арестованных, размахивали дубинками, когда те выходили, ударами заставляли лечь на землю и надевали наручники.
Бартоломе отпер серебряный «эксплорер», посадил Парка на пассажирское сиденье и захлопнул дверь, потом обошел машину и сам сел за руль.
— Ты просто невероятный придурок.
Он завел двигатель и тронулся со своего парковочного места, поднялся по съезду, свернул, чтобы пропустить еще один въезжающий фургон, и выехал на улицу.
Приближался вечер, сердитое красное солнце на небе клонилось к закату. Поднимались столбы дыма, словно колонны, на которые опиралась низкая бурая крыша.
Бартоломе объехал горящую кучу брошенного мусора на Сотелле и посмотрел вверх, где боевой вертолет, зависший над номером 405, открыл огонь по кому-то, кто находился внизу.
— Долгий был день.
Пули вонзились в бензиновый бак на эстакаде, и огненный шар опалил воздух.
Парк дотронулся до полоски белой кожи там, где должны были быть отцовские часы.
— В каком смысле вы мне сказали: «У тебя же семья».
Бартоломе направил «эксплорер» на аллею, проходившую вдоль задней части Сотелла.
— В таком, что тебе есть что терять.
От первого разряда электрошокера я в судорогах упал на колени; от второго потерял сознание. Время от времени я на миг приходил в себя, уверенный, что не контролирую ни мочевой пузырь, ни кишечник, мою грудь рассекла боль, острая, словно бритва, которой разрезали мою одежду, чтобы снять ее с меня, смутные очертания тел у меня в гостиной, резкий приступ тошноты, когда я понял, что они двигают мою мебель, несколько провалов в беспамятство, длящееся несколько секунд или часов, укол иглы в руку и яростный прилив ослепительной ясности, которая прихлынула по моим венам прямо в сердце и затем в мозг.
Прошло некоторое время. Небо снова потускнело. Я лежал голый у себя на диване, руки за спиной, натянутая проволока проходит от запястий до петли у меня на шее, ноги вывернуты наружу, щиколотки привязаны к низкому столику, в этом положении им легко добраться до моих гениталий, а я не смогу инстинктивно сдвинуть ноги, когда они применят паяльник.
Меня уже дважды пытали раньше.
В первый раз, когда мне едва исполнилось двадцать. Меня застали в одном месте, где я не должен был находиться, в гражданской одежде, когда я совершал действия военного характера. Явно в нарушение Женевской конвенции. Меня могли бы предать суду за военные преступления. Но вместо этого меня пытали. Вынуждая признаться, в том числе и в преступлениях, которых я не совершал, и отречься от моей страны. Через три дня я сделал то, что от меня хотели. Через три месяца, после того как меня включили в число пленных для тайного обмена, я вместе с командой горцев-партизан вернулся в лагерь, где меня до этого держали, и первый и единственный раз в жизни участвовал в убийстве из мести.
