Однако я уже больше не мог думать об этом. Запах горелых волос и обожженной кожи стал перемежаться струйками топленого жира. Собственный вопль выдернул меня из забытья, и я снова стал осознавать задаваемые мне вопросы.
— Тебя нанял политик или преступник?
Вопрос задавали мне много раз, но по какой-то причине только в тот момент до меня дошло, насколько он смешон, и, когда мой крик стих, я засмеялся.
Все в комнате замерли. Человек, составлявший опись моих данных и записей, поднял глаза от наутбука, к которому он как раз пытался получить доступ, не имея пароля. Человек у окна отнял бинокль от глаз. Допрашивавший поднял взгляд от бумажного плана. Человек с паяльником убрал его от моей ноги и держал в воздухе, как перо, как будто готовясь вскоре опять погрузить его в чернильницу.
Они переждали мою минутную истерику, зная, что, если они продолжат давить, я вполне могу тронуться рассудком и на несколько часов стать нечувствительным. Через несколько секунд самообладание вернулось ко мне, но я продолжал смеяться полных три минуты. Говорят, смех — лучшее лекарство. Я никогда не принимал эту сермяжную мудрость, но тем не менее позволил себе такую слабость.
Некоторое время я потратил на то, чтобы согнуть правую ногу, насколько позволяли путы, подбадривая себя тем, что они еще не успели причинить непоправимого вреда связкам и мышцам моего колена. Остаток трех минут я потратил на то, чтобы снять то напряжение, которое мог стряхнуть фальшивый смех. Мне нужна была такая степень расслабленности, которая позволила бы восстановить концентрацию. Так я и использовал последние секунды, оставшиеся в моем распоряжении. На этот раз я сосредоточился на холсте У Шаньчжуаня «Сегодня воды нет — глава 29».
Картина покрывала большую часть стены от пола до потолка против окон, глядевших на город, и ее красные краски загорались, когда настоящий лос-анджелесский закат опалял небеса. Плотно заполненная схематичными образами архитектуры, религии, анатомии, геометрии и водопроводных труб, переплетенных с текстом на английском и китайском. Мои глаза сами по себе остановились на словах «открытая коробка». Я вообразил, как снимаю крышку с обувной коробки. Отклеиваю клейкую ленту от картонки. Взламываю верхнюю часть ящика. Раскрываю ювелирную коробочку, словно раковину. Я постарался в подробностях восстановить внутренние механизмы классического освобождения из ящика, уже не модного, но очень популярного у иллюзионистов XIX века номера. И когда паяльник коснулся внутренней стороны моего бедра, я пожалел, что меня не просто заперли в ящике.
— Тебя наняли политики или преступники?
На этот раз я не засмеялся.
10/7/10
Неужели правда? Неужели все еще десятое число? А сегодня утром было какое? Да, десятое. Сегодня утром я сидел здесь в машине и писал, перед тем как пойти на школьный стадион. Прошло чуть больше двенадцати часов с тех пор, как я перед уходом положил дневник и флешку в тайник.
Франсин вышла с ребенком и сказала мне, что Роуз в спальне и пытается медитировать. Я забрал малышку у Франсин, девочка расплакалась. Когда Франсин ушла, я не хотел идти в спальню и тревожить Роуз. Медитация уже не помогает ей, как раньше, но иногда ей все-таки удается ввести себя в легкий транс. Она говорит, что это совсем не похоже на сон, но она начинает видеть перспективу.
Перспективу.
Капитан Бартоломе ничего не сказал об убийствах на голдфарме. Он ничего не сказал о диске Хайдо. Федералы, которые пришли ко мне, не стали обыскивать дом, как только нашли сейф. Они только забрали мои полицейские отчеты, «дрему» и отпечатки. Если бы они знали про диск с файлом под именем Кейджера, они бы и его постарались найти.
Они не знают про диск.
Капитан Бартоломе и федералы не знают, что Кейджер вел дела с фармерами.
Они пришли только за «дремой» и моими отчетами. Они забрали отпечатки пальцев, потому что карточки лежали прямо тут же, в сейфе.
Мои отчеты. Я упомянул про убийство.
А про диск?
Нет, не упоминал. Я скрыл это от Бартоломе. Этого нет в отчетах. А убийства есть. Им все равно. Нет, не все равно. Если они узнают, что Кейджер имел какие-то дела с Хайдо Чангом, им будет не все равно. Но они не знают про диск. Поэтому они не знают, что я там был.
Но узнают, когда прочтут отчеты.
И что тогда?
Чего им надо? Им надо отмазать семейку Афронзо. А потом? Что еще? Что угодно? Зачем я здесь? Зачем я занимаюсь «дремой»? Если они не хотят, чтобы Афронзо примазывали к торговле «дремой», и если они знают, что Кейджер меняет ее на то, что ему нужно, зачем тогда искать эту самую торговлю?
Перспектива. Они думают не так, как я. Они думают так, как они.
Отец, бывало, рассказывал, как это бывает, когда тебя переводят служить на чужую землю: «Они не обязаны приспосабливаться под наш образ жизни, Паркер, это мы обязаны понять их образ жизни. Как только мы поймем, что они думают, можно уже начинать прогнозировать их поступки. Как только мы научимся делать точные прогнозы, можно начинать манипулировать их поступками. Это дипломатия».
Перспектива.
Они знают, что где-то что-то найдется. Они знают, что Кейджер продает «дрему». Знают, что, если его раскроют, мало не покажется. И при этом все равно дают полиции, то есть мне, начать расследование.
Потому что?
Потому что им не надо, чтобы кто-нибудь узнал. Потому что им не надо, чтобы это нашел кто-нибудь такой, кого они не могут контролировать. Если что-нибудь просочится, если будет утечка у них в системе, они должны знать об этом первыми. Люди, которых они контролируют, должны знать об этом первыми.
Найти утечку. Найти утечку, которая ведет к Кейджеру и семье Афронзо. Найти утечку, прежде чем ее найдет кто-нибудь другой, и заделать.
Я водопроводчик.
Роуз. Ты читаешь это? Ты подарила мне этот дневник. Я пишу в нем и думаю о тебе. Ты читаешь его?
Я водопроводчик.
Я делаю за них грязную работу, Роуз. Я думал, у меня были причины, чтобы я тратил время не на тебя и малышку. Я думал, это что-то важное. Чтобы мир снова стал нормальным, чтобы мы все перестали сходить с ума, чтобы с малышкой не случилось ничего плохого, вот что нужно сделать, думал я. Думал, что должен быть полицейским. Когда капитан Бартоломе предложил мне это задание, я решил, что должен его выполнить. Чтобы все стало лучше. Я такой невинный.
Нет, не правда; невинный я в последнюю очередь. Насчет этого ты ошибаешься, Роуз. Но я наивный. И самонадеянный. Если думал, что будто бы делаю что-то для спасения мира.
Я их водопроводчик.
Я занимаюсь техобслуживанием мира, который они создают. А я дурак.
Перспектива.
Не хнычь, сказала бы Роуз. Разнылся. Сделай уже что-нибудь.
Она не хочет со мной говорить. До сих пор. Когда капитан Бартоломе уехал, я пошел к ней во двор, чтобы попытаться поговорить. Утром перед уходом, я сказал, что скоро вернусь. А сам не вернулся. Франсин сказала, что нашла Роуз в оцепенении у кроватки, она смотрела, как плачет ребенок. И говорила сама с собой. Повторяла снова и снова: «Это мой ребенок, это мой ребенок». Она не хотела брать ее из кроватки. Боялась, что забудет, где она и что она, забудет про малышку и положит ее в какое-нибудь опасное место. Она весь день просидела у кроватки, боясь дотронуться до плачущего ребенка, повторяя себе, кто она, что это за день и что это за ребенок.
