Да, эти желторотые юнцы. Вертелись как белка в колесе. Старались урвать кусок. Обожравшиеся, упившиеся ковбои. Спрашивали меня, сколько я убил узкоглазых.
Самым неприятным элементом была не скука, а жгучее желание убивать, не покидавшее меня почти ни на секунду, пока я находился с этими дружками. С этим проблем бы не было. Оружия там хватало. Буквально ни один день моего отпуска не обходился без какой-нибудь пьяной стрельбы по мелким животным или пустым банкам из-под пива, которые мы опустошали в бесконечном количестве.
Через пять дней отпуска я перестал принимать их приглашения. Предпочитал оставаться дома с отцом, сидя на дворике нашей когда-то семейной коневодческой фермы, глядя на горизонт поверх небольшого камня, который отмечал место, где отец похоронил мою мать. Мы мало говорили друг с другом. Я знал, что он когда-то служил в отряде рейнджеров майора Дарби и карабкался по утесам в Пуант-дю-Ок в день высадки союзных войск в Европе. И он тоже знал, что я сам побывал в бою. Что мы могли сказать друг другу?
Когда я вернулся со своим беретом, меня направили в группу пятой армии в Нха-Транге, я снова вошел в джунгли, и только превосходная подготовка и самодисциплина не давали мне радостно подпрыгивать при ходьбе.
Вспоминать джунгли имело больше смысла, чем вспоминать Техас. Если во время пытки ты стараешься мысленно унестись в другое место и время, то наилучшая стратегия — выбрать такое время и место, когда и где ты был счастлив.
Правда, сказать, что я был счастлив в джунглях, — это неточно, точнее будет сказать, что там я был самим собой. Больше нигде, ни в какое иное время окружающая обстановка до такой степени не пестовала и не вознаграждала мою натуру. Я расцвел только за счет того, что снял все ограничения со своих порывов. Ни одна удушающая лиана в джунглях не цвела так же, как я.
Поистине мне не хотелось возвращаться домой.
По существу, трудно сказать, когда я действительно вернулся домой. Определенно я не вернулся в Техас. Кроме того, я не вернулся к имени, данному мне при рождении. С большого расстояния, пройденного с тех пор, я едва мог различить то, что связывало меня с тощим, обгоревшим на солнце юнцом, который дрался на футбольном поле.
Кроме, быть может, некоторого желания поскорее все это закончить.
Желания того мальчишки, чтобы ему, как по волшебству, сразу же исполнилось восемнадцать и он поступил бы в армию. Моего собственного желания, чтобы у человека с паяльником внезапно случилась закупорка сосудов, и он бы умер.
Нам обоим пришлось терпеть.
Этот вывод как будто истощил кладезь моей памяти и оставил меня снова в настоящем, где я изо всех сил старался не смотреть на длинные параллельные полосы обожженной дермы, проходившие вверх по внутренней стороне правого бедра. Но напрасно. Я посмотрел. И закричал. Даже завизжал. Боль всегда становится нестерпимее и чудовищнее, если увидеть ее воздействие на тело. То ли сосуд для бессмертного духа, то ли просто мясо, тело — это то, с чем нам приходится иметь дело. Когда его рвут, режут или сжигают так, что не остается никаких сомнений в жуткой природе шрамов, запятнавших эту плоть, если повезет, и ты выживешь, это выводит на свет спрятанного в тебе труса.
Так случилось со мной.
В тот момент человек со шрамами был в самой середине своего сценария.
— Ты работаешь вместе с полицейским?
Не могу честно сказать, что в ту минуту я достиг своего абсолютного порога. Задним числом я чувствую, что переживал и худшее. Поэтому мне трудно объяснить, почему я сломался именно тогда. Почему я внезапно бросился в успокоительную волну облегчения, которая нахлынула на меня, когда рухнула моя воля, и я сдался. В тот момент я был готов ответить на любой вопрос без всякого скрытого умысла. Восторженно сознавая, что паяльник будет отложен в сторону, как только я начну говорить.
Понимая, что этот курс неизбежно ведет к моей смерти, я заговорил:
— Нет, я не работаю вместе с полицейским.
Привыкнув слышать только мое пыхтение и хрипы или крики боли, все находившиеся в комнате люди чуть вздрогнули при звуке моего голоса. Человек с паяльником отодвинулся и посмотрел через плечо на того, кто вел допрос. Тот, в свою очередь, справился с планом, перевернул страницу, потом перевернул обратно и кивнул. И тогда человек с паяльником приложил его прямо к моей левой коленной чашечке.
Видимо, в сценарии этот ответ не предусматривался. От неожиданности я теперь не закричал, а скорее зашипел, и звук очень походил на тот, который раздался у моего колена.
Потом все погасло.
И во тьме, когда никто меня не видел, я снова обрел свободу быть самим собой. Наконец-то.
Глава 19
10/7/10
В эсэмэске говорилось, чтобы я пришел в дом XF-11. Я таким же образом ответил ему, что не знаю, о чем он говорит. Я прямо слышал, как он вздыхает, когда в следующем сообщении он велел мне погуглить.
Номер 805 по Норт-Линден-Драйв. Дом, на который рухнул Говард Хьюз, обрушился во время испытательного полета самолета-шпиона, который он конструировал для армии.
С Венис-Бич на Беверли-Хиллз. До эпидемии НСП, до того, как все пошло под откос, такая поездка кого угодно привела бы в уныние. Еще год назад это было бы худшее время суток для того, чтобы пытаться туда доехать. Но сейчас улицы были относительно пусты.
Грузовики национальной гвардии. Автоколонна с эскортом наемников из «Тысячи журавлей». Машины шерифа округа и полицейского департамента Лос-Анджелеса. Военно-морские дирижабли, вылетевшие из Сан-Диего. Я подъехал к первому блокпосту на Роуз-авеню по дороге на север. Помощники шерифа. Главным образом они старались отправить народ подальше от Санта-Моники. Тамошняя территория была пока что под контролем, и я не видел там никаких пожаров, так что им совсем не хотелось, чтобы туда въезжали новые люди. Помощники шерифа плевать хотели на мой значок. Санта-Моника не входит в юрисдикцию лос-анджелесского полицейского департамента. Но все-таки они дали мне проехать.
Роуз-авеню. Я пробовал звонить. Роуз не ответила. Может, телефон не работает. Может, она про него забыла. Сидит где-нибудь глубоко в Бездне Приливов и пытается одолеть Лабиринт.
Я спрашиваю себя, видела ли она, когда федералы залезли ко мне в сейф? Видела ли она флакон? Знала ли, что у меня была «дрема»? Что «дрема» была в доме, и я ее не дал ей? Не важно. Она знает. Она знает меня. Она и не стала бы ждать ничего другого. Но ведь мне даже в голову не пришло. Флакон был у меня в руках, а я даже не подумал отдать его ей.
Роуз-авеню.
Не отвлекайся. Кто-нибудь позаботится.
Роуз позаботится. Правда, Роуз?
На крыше жилых башен-близнецов между Хиллом и Эшлендом стояли прожекторы. Они размахивали лучами взад-вперед, вверх-вниз по берегу и линии прибоя. Высматривали беженцев, которые пытались доплыть с Венис-Бич.
