– Что-то с ним не так, Ивка. Боюсь я.
– Уходи, прошу!
– Как скажешь.
Ольга вышла на палубу ладьи со странным чувством. Над Днепром давно сгустилась непроглядно темная ночь, шел не по-летнему холодный дождь, порывами налетал ветер, раскачивая ладью. Ольга постояла немного, пытаясь побороть приступ морской болезни, подставляя лицо свежему ветру. Запахнув одежду, направилась к появившемуся на палубе владельцу ладьи Радомилу.
– Что, плох совсем? – спросил Радомил, увидев девушку.
– Сколько еще до Киева осталось? – не ответив, спросила Ольга.
– Недалече, день пути. Любеч давно прошли. Оглянуться не успеешь, как в Почайну войдем. Мой кумвар быстроходен, таких в самом Новгороде немного. Шла бы ты, девонька, вниз. Не ровен час, продует тебя.
– Не продует.
– А ты с норовом, – сказал игриво Радомил. – У вас во Пскове все девицы такие?
– Все. Но я самая норовистая.
– Оно и видно. Шла бы, поспала. Как из Себежа вышли, ты почти не спишь. И не ешь.
– Не хочу ничего. Одного жажду – побыстрее Киев увидеть. И Воршу помочь.
– Ты ведь так и не рассказала мне, что с вами приключилось.
– И не расскажу. Сама с трудом верю в то, что с нами было.
– По всему видно, несладко вам пришлось. Однако не хочешь – не говори. Не неволю. А поспать все-таки надо. Иди в мою каюту.
– А ты?
– А что я? Торговый человек ко всему привычен. Приходилось и в чистом поле спать, и на голом камне, и в снегу ночевать. Там, где ты до сих пор ночевала, волхв больной спать тебе не даст. Уж больно громко он стонет. Не положу же я дочь воеводскую в трюме на подстилке! Некрас-то ваш спит уже давно, десятый сон видит.
– Коли так, можно и поспать. Только ты, если что, сразу меня буди, хорошо?
– Уговор!
Радомил проводил девушку взглядом, потом покачал головой. С того момента, как он встретился на причале в Себеже с этой странной компанией, бывалый гость Радомил не переставал думать об этих людях – и больше всех об Ольге. Девушка его почему-то сильно удивила. Она заговорила с ним первой. Назвалась Ольгой, дочерью псковского посадника Ратши. Объяснила, что ей и ее спутникам надобно в Киев, и чем быстрее, тем лучше.
У Радомила было много вопросов – как это дочка псковского воеводы оказалась в Себеже, появилась, как рассказали ему его люди, невесть откуда? И с чего это у псковитянки имя варяжское? Почему у нее такие странные спутники – мальчишка с оружием, девица с горящими зелеными глазами, похожая на ведьму, да раненый волхв? В какой переделке они побывали, если у всех четверых одежда изорвана и в кровавых пятнах? Но Радомил не стал расспрашивать девушку. Решил, что придет момент, и его странные пассажиры сами ему откроются – хотя бы для того, чтобы облегчить душу. Но не дождался. Он взял их на борт своего кумвара, хотя им нечем заплатить. Пожалел раненого волхва, устрашился Перунова гнева. Или же все-таки эта совсем молоденькая псковитянка так тронула его? Все одно, он плывет в Киев – отчего же не помочь? Поглаживая бороду, Радо-мил прошел на ют, к кормчему.
– Не спится, хозяин? – поинтересовался кормчий.
– Ночь больно тревожная. Гляди, непогода еще пуще разыграется.
– А и ладно! Вода нынче высокая, мели не страшны. Тутошние места я добре знаю.
– Ну-ну! – Радомил посмотрел вперед, на нос, где колеблющимся пламенем горели факелы. – До Киева еще далече.
– Коли боги подмогнут, к завтрашнему вечеру по Подолу ходить будем, на баб смотреть.
– Тебе бы, Дюжа, только бабы. Держи весло крепче. Пойду, вниз спущусь.
– Что пришлые эти? Наши бают, волхв-то совсем занемог.
– Занемог. Видать, от раны у него горячка. – Радомил помолчал. – Знать бы, где он рану эту получил!
– А нам-то что? Лишь бы то язва моровая не была. Уж больно плохо он выглядел, волхв этот, еще когда в Себеже на кумвар его вели. А уж теперь и совсем разболелся.
– Не, то не язва. Моровый веред бы его давно прикончил. А следить за ними надобно в оба. Волхв этот меня беспокоит зело. Мыслю я, он из Перуновых бойцов, я про них еще юнаком слышал. Особые это бойцы. Их на нежить натаскивают. Посох у него, видал, какой? С тайными знаками и серебром окованный. Вот и думаю я – не в бою ли с нежитью волхв этот ранен?
– И что?
– А то не ведаешь! Нежить всякая бывает. Иная нежить через укус человека в себе подобного превратит.
– Чур меня! – Дюжа испуганно схватился за шолку на своей могучей шее. – Вскую говоришь, хозяин. Или с умыслом пужаешь?
– Не пугаю, предупреждаю только.
– Зачем тогда взял их на кумвар?
– Девиц этих жалко стало. Больно баские девки, одна другой краше. Коли светленькая эта, Ольга, правду говорит, то она псковскому воеводе дочерью приходится. И Олегу-князю сродственница.
– А коли брешет?
– Чую, не лжет она. Особая это девица. Какая-то сила в ней есть непонятная. Да и волхва нельзя без помощи оставить, Перуна гневить.
– Ох, гляди, хозяин, как бы доброта твоя до беды не довела! А то взять и выбросить их всех за борт.
– Чего удумал! Наших, русских – за борт? Девчонок, волхва больного? Нешто я хазарин поганый? Довезу их до Киева, а там будь что будет.
– Беды бы они какой нам не принесли. И потом – корысть нам с них какая? У них и за душой ничего нет. – Кормчий внезапно оскалил зубы в глуповатой улыбке. – Или на девку какую глаз положил, а, хозяин?
– Нелепо говоришь. Я человек простой, и жена у меня есть. За доброту мою мне воздастся. А ты лучше за рулем следи. Больше пользы будет.
II
Кривой Олав быстрыми шагами продвигался по узким улочкам Подола, спеша к гавани. Некоторые из встречных горожан узнавали княжеского сказителя, кланялись, осведомлялись о здоровье. Олав отвечал сухо и скупо, на ходу, шел дальше. Еще вчера скальд узнал, что в Почайну вошел торговый корабль из Херсонеса. Теперь же Олав спешил на встречу с его капитаном. Сообщить новости и получить вознаграждение.
Когда-то Олав служил еще соправителям киевским Аскольду и Диру. Потом, когда дружина Аскольда и Дира пошла походом на Ромею, отправился с ними – и попал к грекам в плен. Олав до сих пор с трепетом вспоминал тот страшный день, когда его вместе с десятками других пленников, славян и норманнов, вывели на форум в центре ромейского лагеря, окруженный железными рядами стратиотов, и войсковые палачи начали вязать пленников и калить на огне стальные зазубренные вилы. Олав стоял в толпе пленных и думал о том, что умрет бесславно, как раб, корчась под раскаленным железом палачей. Вот тут-то и подошел к нему рослый ромейский офицер в богатом панцире и красном плаще и спросил на хорошем норманнском языке:
