– Сказал, славные у тебя титьки. Как у лучшей коровы в стаде.
– Ох, ну и сказал, похвалил! Да ты в бабах, видать, еще меньше, чем в детях малых, понимаешь.
– Я воин, Умила. Я в войне понимаю, в мече и в том, как им сражаться. А коли в бабах чего не понимаю, так ты меня поучи, – Хельгер взял ее за руку. – Если не оценил я твоей красоты, так ты мне… ее покажи. Хочу глянуть на твою грудь.
По глазам Умилы он понял, что она того только и ждала. Распустил завязки сарафана, потом, опустившись к ее ногам, задрал ей рубахи и стянул через голову. Он не ошибся – Умила была в самом расцвете, таких женщин и варяги, и словене любят. Широкие бедра, пышный живот, грудь немного отвисла, но упругая, и от прикосновения к этой груди Хельгер ощутил прилив мужской силы.
Умила сама расшнуровала ярлу штаны, и Хельгер даже ощутил некоторую неловкость. Он привык к тому, что женщины, которых он брал в своих походах, пытались сопротивляться, или же делали вид, что сопротивляются. Умила же напомнила ему покойную жену, и оттого мужская сила Хельгера удивила даже словенку. Она хотела понравиться свирепому ярлу, но подыгрывать ему, изображая удовольствие от близости с ним не пришлось, – Хельгер заткнул бы за пояс любого молодца вдвое моложе себя. Он взял Умилу дважды на своем простом солдатском лежаке, а после, заглянув ей в глаза, понял, что обрел душу, которая теперь за него пойдет в огонь и воду.
– Ты славная женщина, Умила, – сказал он ей, пока они лежали рядом, и женщина целовала его грудь, заросшую седыми волосами. – Я не ошибся в тебе. Такая кормилица, как ты, моей племяннице в самый раз.
– Все сделаю, как скажешь, – томно ответила женщина, глядя на Хельгера.
– Маленькая княгиня едет в Псков с воеводой Ратшей, так отец повелел. Поедешь с ней, будешь при ней как кормилица и как нянька.
– Уехать? – Губы женщины дрогнули. – А ты?
– Я остаюсь подле князя. Но обещаю, что возьму тебя к себе. Детей возьмешь с собой. Все необходимое я тебе дам.
– А долго ли мне тебя в Пскове ждать? – с надеждой в голосе спросила Умила.
– Кто знает? Твоя забота – дочь князя. Учти, что ты за нее головой отвечаешь.
– Как родную буду любить.
– Ты хорошая женщина, – Хельгер поцеловал будущую кормилицу в пухлые губы и начал одеваться. – За твоими детьми я уже послал. Так что до завтра останешься у меня.
Во взгляде Умилы была такая неподдельная радость, что сумрачный Хельгер еще раз подивился непостижимости словенских женщин. Воистину, лучшее, что есть в этой земле, – это женщины. И Хельгер вдруг неожиданно для самого себя подумал, что, пожалуй, уж очень долго после смерти жены прожил один.
В начале осени пришла весть из Белоозера от Куявы. У Янички родился мальчик, крепкий и здоровый.
Куява сообщил князю, что ребенка в честь деда назвали Рогволодом.
Рорк же с трудом приходил в себя. После похорон жены он запил, да так страшно, что Хельгер, ставший при князе нянькой, еле справился с этим безумием. Лишь вести из южных земель заставили Рорка оторваться от чаши с медом.
Еще в самом начале месяца серпеня
[132]
Хельгер задумал план, который должен был в случае успеха защитить словенские земли от хазар. На десяти ладьях старый ярл послал на юг дружину под началом двух самых способных своих керлов – Аскольда и Дира.
Однако случилось то, чего Хельгер даже вообразить не мог. Аскольд и Дир, прибыв в город Киев, провозгласили себя конунгами-соправителями и отказались платить Рорку дань, говоря, что, пока не договорятся с хазарами, дань им платить просто нечем.
– Славные новости, – сказал Рорк, когда Хельгер отпустил гонца, привезшего послание от Аскольда и Дира. – Что посоветуешь теперь?
– Посоветую идти на Киев и наказать предателей.
– Слишком много смертей, Хельгер. В последний год я не успеваю справлять тризны по родичам и собратьям. Может, твои керлы одумаются.
– Ты очень много говоришь о покойниках. Живые заслуживают гораздо больше внимания.
– Дир и Аскольд? Мои братья и родичи погибли на холме у церкви в ночь Юль. Я стал конунгом, потому что люди решили, что я этого достоин. Но всем я обязан Браги, Эймунду, Рингу, Хакану, сотням воинов, погибших в этой сече. Я обязан старому Турну. Теперь я конунг, но счастья нет. Я потерял женщин… женщину, которую любил. Неужто Хэль и впрямь забирает всех, кого я хочу видеть рядом с собой?
– Это пустые разговоры. Ты слишком долго валял дурака. Собери войско и иди на Киев. Если предатели заключат союз с хазарами, нам придется очень плохо.
– Опять война, Хельгер?
– Клянусь Одином, ты говоришь, как слабая женщина. Да разве не ради войны и битвы мы живем? Разве смерть с мечом в руке не лучшая судьба для воина?
– Ты прав. Но я устал. Я больше не хочу воевать.
– Ты зря отослал дочь.
– После смерти Ефанды я не хочу ее видеть. Ратша позаботится о ней, как о родной.
– Тебе нужен наследник. Ты должен жениться.
– Ты считаешь, что чрево Хэль еще не до конца наполнено? – с жуткой улыбкой спросил Рорк. – Нет, Хельгер. Я еще не решил, кому передам княжеский стол, но это будет не моя кровь.
– Твоя слабость меня пугает.
– Скажи слугам, пусть принесут меда. Это лучше, чем болтать о пустом.
Хельгер хлопнул тяжелой ладонью о столешницу и вышел. Уже за дверью он тяжело вздохнул и выругался. Он не мог больше смотреть, как победитель Аргальфа все больше и больше превращается в тень воителя. Но уйти ему не удалось – Рорк его окликнул.
Хельгер вернулся. Князь сидел на ложе, полуукрытый медвежьей шкурой, глаза его лихорадочно блестели в полумраке, словно у Рорка был жар. Жестом он велел старому ярлу сесть, и какое-то время оба молчали.
– Я решил, Хельгер, – наконец, сказал Рорк.
– О чем ты?
– Завтра поедешь в Белоозеро. Провозгласишь сына Янички князем северных антов. В нем кровь Рогволодичей, он законный претендент на княжеский стол, пусть и правит.
– Но ты… – Хельгер замолчал, ибо в глазах Рорка зажегся огонь гнева. – Ты князь, воля твоя.
– Будешь при нем пестуном. До его возмужания престол твой.
– Воля твоя.
– Аскольд и Дир тоже твоя забота. Я же наказывать их не буду.
– Почему, княже?
– Аскольд был керлом Браги, он один из тех нескольких воинов, что уцелели в битве на холме Теодульфа. Дир же был со мной во время набегов на Ромею. Не могу поднять меча на старых боевых товарищей.
Он постарел, вдруг подумал Хельгер. Душа в нем состарилась. Есть мера страданий, которую человек выдержать не может. Рорка эти страдания сожгли изнутри, как смертельная лихорадка. И Хельгер понял, что надо делать. Однако своих мыслей он не высказал вслух.
