Дик, свирепый, огромный, в корке из засохшей грязи и еловой смолы, облепившей его бока непробиваемой броней, злобно хрюкающий и разбрызгивающий пену. Клыки вепря залиты кровью матери, маленькие глазки полны бешенства. Через секунду наконечник рогатины вонзится в шею дика, проникнет за ухо, туда, где сходятся мозг и хребет, поверженное чудовище захлебнется кровью – и растает во мраке, уступив место новым порождениям горячки.
Ночь, снежное поле, холод. Семь рыцарей из Ансгрима идут на него облавной цепью. Молча, спокойно, целенаправленно они берут его в кольцо. Только рыцари уже мертвы – это кошмар возвратил их к жизни. Их великолепные доспехи замараны запекшейся кровью, драгоценные одежды в темных пятнах. Они совсем близко, все семеро. Пронзенный копьем Мельц. Иссченный мечом Лех. Кайл, голова которого, почти отделенная от туловища, болтается, как шар бильбоке. Орль обращает на своего обидчика обгоревшее лицо и гневно сверкает глазами. Тут же потрясающий копьем Титмар, и Ратблат, и самый грозный из всех семерых – Черный рыцарь Эйнгард. Сладить с ним было труднее всего, много было пролито в схватке с ним пота и крови, пока тяжелый меч Рутгера не сокрушил черную кольчугу и не достиг сердце ансгримца. Теперь же Эйнгард снова восстал из ада, и усыпанный алмазами клевец блистает, как молния, рассыпает в ночь искры. И вдруг все исчезает, и остаются ночь, снежное поле, холод, оскаленные лица застывших мертвецов, и хочется кричать от ужаса, но лишь хрип вырывается из пересохших губ, беспомощный, никем не услышанный и оттого еще более страшный.
Наступает очередь других картин. Зной, белая земля, дома из тесаного камня. Невидимые на солнце языки пламени пожирают дом за домом, в смрадном дыму мечутся люди, таща пожитки. За ними гоняются норманны с обнаженными мечами. Ошалевшие лица византийских катафракторных конников, когда они поняли, что сейчас будут убиты. Он ворвался в их строй с пятью соратниками, обрубая длинные копья, круша черепа, ребра, хребты, рассекая внутренности. Три цвета сопровождали весь его сицилийский поход – синева моря, белизна камня, винно-красный цвет пролитой крови. В Готеланде он убивал ради правого дела. Ради чего он убивал на Сицилии?
Кошмары рождали неведомое чувство – страх. Пока шла война, страха не было. Бояться было невместно. Воители из Ансгрима были врагом, упоминание о котором бросало в ледяной пот самых отважных. Заслужена ли была та слава, или раздута трусами, испугавшимися вздорных пророчеств, теперь не важно. Битва состоялась, и враги повержены в прах.
Но не только враги приходят в горячечном бреду. Вот и собратья, павшие на холме у церкви в ночь Юль. Вот Браги, надменно выпятивший рыжую бороду; вот Эймунд, раскинувший руки в последнем смертельном объятии; вот Ринг с перекошенным от боли и ярости лицом; братья Горазд и Ведмежич поднимаются из покрасневшего снега и бегут, шатаясь, прямо на него, что-то бормоча на неведомом языке; вот голова Первуда, посаженная на копье, открывает рот и ворочает налитыми запекшейся кровью глазами. Павшие братья по оружию тянут к нему руки, точно обвиняя его в том, что он остался в живых, а они погибли, и обгоревшие кости их остались в чужой земле на вечные времена, до того дня, когда бога поднимут всех умерших для новой жизни.
И тут же, словно в подтверждение этого, вспыхивают языки белого пламени, пожирая призрачных воителей, испепеляющим жаром пышет от огня, и тени коробятся, исчезают в нем с беззвучным криком, разлетаются роями искр во тьме. А потом языки пламени превращаются в огненные лапы, которые тянутся к нему с жадностью, с неистовым желанием вцепиться и растерзать.
Мрак разрывается слепящими молниями, и багровые глаза Вестницы, полуженщины-полудемона, смотрят из пучины Нифльгейма на него. Движется, оживает чудовищная бездна, плодящая чудовищ, копошатся в ней порождения Пустоты. Пурпурное пламя толчками изливается из пучины, будто родовые воды из чрева роженицы, удары гигантского сердца сотрясают ее. Весь ужас миров скопился в этой бездне, но страшнее всего она, Вестница, потому что с ней связана его судьба. Никто не испытывает к нему такой ненависти, как она, полуженщина-полузверь, отражение его собственной двойственной природы, которую нельзя ни укротить, ни победить.
Раскрывается зловонная пасть, мерцают в багровом полумраке острые зубы, громадные черные крылья застилают небо. Призрак растет на глазах, и все меньше в нем человеческого, все больше звериного.
– Проклят! – шелестит голос, от которого останавливается сердце, и волосы шевелятся на голове, будто живые. – Вовеки проклят! Тебе не закрыть врата Хэль, тебе не остановить это, тебе не победить самого себя! Волк, ты слышишь меня? Это я, Волк!
– …Рорк, ты слышишь меня? Это я, Рорк!
За стеной пурпурного пламени оказывается обычный бревенчатый потолок. С потолочных балок свисают куски канатов, пучки пахучих трав, звериные хвосты. В полумраке по углам скалятся турьи, медвежьи и кабаньи головы – не их ли он в бреду принял за чудовища Хэль? С ярко горящих факелов падают смоляные капли, хлопая об пол. Вестницы нет, все исчезло. Другое лицо склонилось над Рорком.
– Кто ты?
– Ефанда, сестра Хакана, – она пощупала мягкой и теплой ладонью его лоб. – Жара больше нет. Теперь ты поправишься.
Рорк вздрогнул. Боги, как она похожа на Хельгу. Те же по-детски пухлые губы, округлый подбородок, чуть впалые щеки, вздернутый носик. Но глаза другие – широко расставленные, с ослепительными белками и серые. Таким бывает море в ненастье у берегов Норланда. Истинно варяжские глаза, холодные и страстные одновременно.
И вновь Рорк ощутил, как уже в третий раз в его жизни боги посылают ему встречу с будущим. Вначале была Яничка, потом Хельга, теперь вот – Ефанда. Слишком глубок и зовущ взгляд серых варяжских глаз, в них скрыта бездна, перед которой даже пропасть Нифльгейма
[116]
всего-навсего жалкая канавка, ничто.
– Ты прекрасна, – сказал Рорк, разлепив обметанные лихорадкой губы.
– Я побуду с тобой, если хочешь.
– Хочу.
Нежная рука снова легла на лоб Рорка, наполнив сердце покоем и необыкновенной тишиной. Захотелось сомкнуть глаза и уйти в безмятежный детский сон, в котором не бывает чудовищ и призраков. Тело, измотанное долгой болезнью, впервые напомнило о себе не болью или слабостью, но силой: сердце перестало трепыхаться в груди, начало биться ровно и деловито. И Рорк вспомнил, зачем плыл в Варбру.
– Что с конунгом Харальдом?
– Умер, – Ефанда красивым жестом убрала с лица тяжелую пепельную прядь. – Боги забрали его, как заберут каждого.
– Кто же теперь конунг?
– Ингвар, мой сводный брат. Часть ярлов хотела назвать конунгом Хакана, часть – тебя. Но ты был в лихорадке и в бреду, и ярлы решили, что жить тебе недолго.
– Значит, тинг уже состоялся?
– Сегодня ночью.
– Благодарение богам! Теперь я свободен.
