Мамка парила и мыла Яничку то ключевой водой, то квасом, то травяным настоем, покуда девка совсем не размякла и не обессилела. Еле добрела Яничка до своей горницы, где тотчас заснула мертвым сном. Время подходило к вечерней заре, когда она проснулась.
– Проснулась моя еврашка
[36]
, – с нежностью сказала мамка, увидев это. – А я тут рухлядь твою разобрала, что надеть к вечеру.
– Нянюшка, – Яничка будто и не слышала старуху, – а верно, что у варяжинов бабы вроде собак объедки едят?
– Балмочь
[37]
! – сердито ответила мамка. – Варяжин ничем не хуже нашенских женихов. А Эймунд не токмо молод и красив, но и богат. Будешь в ромейских влатнях
[38]
ходить, в золотых перстнях, на серебре кушать – чего еще девке надо?
– А коли не полюблю его? – спросила Яничка.
– Полюбишь. Любовь со временем приходит, еще крепче становится… Чего грустишь, дочка? Нездорова ли?
– О варяжине думаю. Сердцем чую, не жених он мне.
– Говорят, Эймунд собой хорош – статен, могуч, молод. Хоть и варяжин, а жених хоть куда.
– Зане
[39]
знаю, не полюблю его.
– Ой ли! – Мамка уперла полые руки в бока. – Батюшке твоему такие речи не понравятся.
– Ты не сердись, нянюшка, я ведь сама ничего не знаю. Чувство у меня какое-то странное, что-то случиться должно, и худое, и хорошее сразу.
– Так не бывает.
– Я еще Эймунда в глаза не видела, а уж знаю, что он мне не полюбится.
– Главное, чтобы ты ему полюбилась. Нас, баб, не спрашивают, кто нам люб, а кто нет.
– Мне боги другого судили.
– Уж не Куяву ли? – насмешливо спросила мамка Злата. – Красив парень, да и по тебе сохнет. Дай волю, девнесь под окнами бы торчал.
– А вот и не Куяву! – сердито ответила Яничка. – Он мне еще неведом, но скоро я его увижу. Я его во сне видела. После бани мжа
[40]
меня сморила, вот и приснился он мне.
– Приснился! И каков же он, твой суженый-ряженый?
– Не такой, как все. Помнишь, нянюшка, я с девками прошлой зимой на опанках
[41]
гадала? Сказано мне было, что жених мой будет не из-за моря, а из-за леса.
– И-и-и, страсть-то какая! – Мамка даже присела. – Медведя, что ли, полюбишь?
– Не знаю, кто он, – задумчиво ответила Яничка. – Не такой он, как все. Понимаешь? Чужой вроде, а родной, едино…
– Головы у вас, девок, мякиной набиты! – в сердцах воскликнула Злата. – Сами не знаете, чего хотите. Думаешь, я другая была? Так же, как и ты, ждала суженого. А что толку? Вскую
[42]
жизнь прошла! Так меня замуж никто не взял, – губы у мамки задрожали, глаза увлажнились. – Не нарожала я детишек, одна ты у меня родная душа.
– Нянюшка, – вновь заговорила Яничка, думая о своем, – а ты упыря видела?
– Упыря? Чур меня! Да ты что в самом деле? Пусть Пресветлый Хорс защитит нас от упырей!
– А правду говорят, что на кого упырь глянет, тот сам упырем станет?
– Балмочь! Упырь всегда зол и крови человеческой алчет, но к чистой и невинной душе доступа не имеет, – мамка пошептала какой-то наговор, подула себе на пазуху. – Хватит о страстях всяких баить. Лучше платье примерь.
Яничка подошла к разложенному на лавке платью из ромейской паволоки, шитому золотыми цветами. Платье оказалось ей впору, только в груди слегка жало. Мамка подала зеркало, и Яничка смогла оглядеть себя.
– Хорошо! – восхитилась мамка. – На ножки-то постолы
[43]
ромейские наденешь. А волосы я тебе заплету.
– Нянюшка! – позвала Яничка.
– Чего?
– А верно, что у Мирославы муж был упырь?
– Рутгер-варяжин? – Злата вздохнула. – От одних я слышала, что Рутгер еще до женитьбы на твоей сестре был колдуном, в варяжских краях их много. А еще мне говорили, что сразу после свадьбы Рутгер поехал на охоту, и там его покусал волк, а волк-то был непростой, а волкодлак, оборотень – чур меня! От того укуса Рутгер разболелся и помер, что к лучшему для него было.
– Это почему?
– Потому что, коли б Рутгер от того укуса не умер, то сам бы оборотнем стал.
– Нянюшка, страшно-то как! – прошептала княжна.
– Знамо страшно… Сиди смирно, а то весь бисер рассыплю.
– Нянюшка, а что с Мирославом сталось?
– Схоронила она мужа, осталась вдовой, да еще чреватой. Отец и пошли ее к родне Вешницы, жены своей первой, в землю бодричскую. Там ее хазары и умыкнули. Набег был большой, много тогда итильцы поганые жен и детишек в ясырь взяли…
Мамка еще что-то говорила, но Яничка ее больше не слушала. Ей вновь вспомнился сегодняшний сон. Она не могла понять. Почему ей приснились такие странные вещи. До сего дня она мало что знала о своей сводной сестре Мирославе, а о Рутгере-варяжине и вовсе узнала лишь вчера. Теперь же они явились ей во сне, и с ними был третий, неведомый, незнакомый Яничке, но отчего было ей так радостно встретить его? Княжна силилась понять, но не могла.
– Вот и все, – облегченно вздохнула мамка, завершив свою работу. – Коса сверкает, как из золота! Повязку с колтами позже наденешь… Что-то ты бледная сегодня. В бане не угорела ли?
– Ноги у меня слабые, нянюшка.
– Это от ожидания. Скоро братья за тобой придут. Да и мне пора переодеться, чтобы тебя сопровождать.
– Ступай одевайся.
Злата поклонилась и ушла. Княжна встала с лавки, подошла к окну. Начинало вечереть, тени стали гуще и длиннее, край огромного багрового солнца уже коснулся вод Большого Холодного озера. Березы у терема кланялись под порывами ветра. Со двора были слышны гомон, смех и крики – челядь готовилась к пиру, накрывала столы. Но княжна думала не о пире, не об Эймунде. Ее взгляд был прикован к темной полосе леса по берегам озера. Кто-то или что-то в этой чаще влекло ее, ей даже казалось, что какой-то голос называет ее имя, и эхо разносит его над водами озера. Холод пробежал по спине Янички, сердце екнуло, и страх перед неведомым растекся по телу до самых кончиков пальцев.
– Кто ты? – прошептала княжна, вглядываясь вдаль. – Кто ты?
Князь Рогволод был доволен. Давно уже на княжеском дворе не собиралось столько народу – весь Рогволодень собрался на княжеский зов, только холопей не было. За столом едва хватило мест. Десятки факелов и мазниц пылали по периметру двора, освещая разудалое пиршество. Не поскупился князь для дорогих гостей: его огнищане достали из сундуков и ларей льняные скатерти, серебряную и медную посуду, кубки, чаши. Все было приготовлено, чтобы утолить асыть
[44]
княжеских – похлебки из ячменя, овса и овощей с грибами и мясом, зажаренные и запеченные туши баранов, косуль, прочей дичи, молочные поросята, гуси с подливой из боярышника и клюквы, тетерева, утицы, кряхтуны, рябчики громоздились на огромных блюдах, радуя обжор своим видом и дивным запахом: с мясом соседствовала рыба – золотистые осетры, белая и красная рыба, жирный налим, судаки и сомы, тающий во рту угорь, корюшка, снетки, багровые раки. От груд мяса шел ароматный пар, смешиваясь с чадом факелов и медовым духом. Вдоволь было хлебов, сыров, меда, свежих, моченых и соленых грибов, ягод, корений, овощей всяких, которым время в середине лета. Чтобы запить жирную и напеченную снедь, прислуга разносила в огромных ковшах старые меды из княжеских медуш, а в заросших селитрой сулеях подавались ягодные наливки крепости необыкновенной. Понятно, что пирующие радовались этому изобилию, а еще больше – возможности без оглядки погулять и повеселиться, ибо где же найти место безоглядному веселью, как не при дворе княжеском?! Пир еще не дошел и до середины, а многие гости уже были пьяны: разгоряченные вином и медом, начинали пить безобразно, погрузив лица в ковши, все громче раздавалось пение, и слышалась уже перебранка, пока беззлобная, и потому слуги еще не растаскивали забияк. Некоторые из гостей, то, что послабее на выпивку, заснули, и их унесли холопы. Оттого пир не стал менее удалым. Варяги и анты, дружинники, охотники, торговцы ели, пили, орали песни, колотя костями по столам, братались, обнимали друг друга, проливая на одежду напитки. Все шумнее и веселее становилось собрание, все живее опорожнялись ковкали и чаши.
