— Я их беру, — сказал Леон. — Сколько?
Морикан назвал цену. Чрезмерную даже для американского клиента.
— Скажи ему, чтоб упаковал, — согласился Леон. — Они не стоят таких денег, но я их возьму. Я знаю кое-кого, кто правую руку отдаст за такую пакость.
Он извлек свою пачку, быстро отсчитал сколько нужно, но, подумав, сунул деньги обратно в карман.
— Нет, наличные мне самому нужны, — объяснил он. — Скажи, что вышлю ему чек, когда доберусь домой... если он мне доверяет.
Тут Морикан, видимо, изменил свои намерения. Сказал, что не желает продавать рисунки по отдельности. Или все, или ничего. И назвал новую цену. Просто чудовищную.
— Он сумасшедший! — заорал Леон. — Пусть засунет их себе в задницу!
Я объяснил Морикану, что Леону нужно взвесить его предложение.
— О'кей, — сказал Морикан, насмешливо и понимающе улыбнувшись мне. Я знал, что он уже считает, будто дело в шляпе. Что на руках у него одни козыри. — О'кей, — повторил он, когда мы уходили.
Неторопливо спускаясь по ступенькам, Леон не сдержался и выпалил:
— Будь у этого ублюдка хоть немного мозгов, он бы предложил мне забрать все его рисунки и показывать их повсюду. Я мог бы продать их вдвое против того, что он просит. Конечно, они б малость запачкались. Какой привередливый подонок! — Он ткнул меня локтем в бок. — Это было бы нечто: запачкать такую грязь, скажи!
У подножия лестницы он на мгновение задержался и взял меня за руку.
— Знаешь, что с ним такое? Он больной. — Постучал себя пальцем по голове, потом добавил: — Когда избавишься от него, советую продезинфицировать дом.
Спустя несколько вечерних застолий мы наконец подошли к теме войны. Морикан был в прекрасной форме и горел желанием поведать о том, что ему довелось пережить. Почему мы до сих пор не касались войны, не знаю. Конечно же, в своих письмах из Швейцарии он в общих чертах рассказал мне обо всем, что произошло с того июньского вечера 1939 года, когда мы расстались. Но я уже забыл большую часть из того, о чем он писал. Я знал, что он вступил в Иностранный легион, уже во второй раз, вступил не из чувства патриотизма, но чтобы выжить. Каким бы еще образом он мог получить еду и крышу над головой? В легионе он, естественно, выдержал только несколько месяцев, будучи совершенно не приспособленным к тяготам армейской жизни. Возвратясь после увольнения из легиона в свою мансарду в «Отель Модиаль», он оказался даже в более отчаянном положении, чем раньше. Он находился в Париже, когда туда вошли немцы. Присутствие врага не так угнетало его, как отсутствие еды. Он уже дошел до точки, когда случайно повстречал старинного друга, который занимал важный пост на парижском радио. Друг устроил его к себе на работу. Это означало деньги, еду, сигареты. Гнусная работа, но... Во всяком случае, сейчас его друг сидит в тюрьме. Наверняка коллаборационист.
В тот вечер он снова рассказал о том времени, и очень подробно. Как если бы чувствовал необходимость избавиться от прошлого, которое тяжким грузом лежало у него на душе. Я иногда терял нить его повествования. Никогда не интересуясь политикой, раздорами, интригами и соперничеством, я совсем перестал что-нибудь соображать как раз в тот критический момент, когда по приказу немцев, как он дал нам понять, ему пришлось ехать в Германию. (Ему даже подобрали жену.) Тут вдруг вся картина окончательно лишилась какой бы то ни было последовательности и логики. Я потерял его на пустыре, когда в спину ему уперся револьвер агента гестапо. В любом случае, все это было абсурдным, жутким кошмаром. Прислуживал он немцам или нет, — а он так и не сказал со всей определенностью, на чьей был стороне, — мне было безразлично. Меня не взволновало бы, если б он спокойно сообщил, что был предателем. Что мне было любопытно — так это как он все-таки выпутался из беды? Как все-таки случилось, что ему удалось сохранить шкуру?
Внезапно понимаю, что он рассказывает о своем бегстве. Мы уже не в Германии, а во Франции... или это Бельгия, а может, Люксембург? Он направляется к швейцарской границе. Гнется под тяжестью двух неподъемных чемоданов, которые днями, неделями волочит на себе. Сегодня он попадает между французской и немецкой армиями, назавтра — между американской и немецкой. Иногда движется по нейтральной территории, иногда — по ничейной земле. Но где бы он ни оказывался, везде одна и та же история: ни еды, ни крова, ни помощи. Приходится сказываться больным, чтобы получить кусок хлеба, место для ночлега, и так далее. Наконец он действительно заболевает. Волоча чемоданы, тащится с места на место, трясясь в лихорадке, умирая от жажды, шатаясь от голода, желания спать, в полном отчаянии. Сквозь грохот канонады слышно, как урчит пустой желудок. Над головой свистят пули, повсюду груды мертвецов, источающие смрад, госпитали переполнены, фруктовые деревья обглоданы, дома разрушены, дороги забиты бездомными, больными, калеками, ранеными, несчастными, потерявшимися. Каждый за себя! Война! Война! И среди всего этого он: гражданин нейтральной Швейцарии, при паспорте и с пустым желудком. Иногда швырнет сигаретку американский солдат. Но ни талька от «Ярдли». Ни туалетной бумаги. Ни ароматного туалетного мыла. И среди всего прочего он подхватывает чесотку. Не только чесотку, но еще и вшей. Не только вшей, но еще и цингу.
Вокруг идут бои, сражаются все шестьдесят девять армий. Не похоже, что им есть дело до его безопасности. Но война определенно идет к концу. Все кончено, однако убийство продолжается. Никто не знает ни зачем он сражается, ни за кого. Немцы потерпели поражение, но не сдаются. Идиоты. Проклятые идиоты. По сути, потерпели поражение все, кроме американцев. Для них, этих тупоголовых американцев, война что легкая прогулка, их ранцы набиты вкусными вещами, карманы лопаются от сигарет, жвачки, фляжек, игральных костей и всего чего хочешь. Самые высокооплачиваемые воины из всех, что когда-либо надевали форму. Деньги жгут руки, а потратить не на что. Молятся, чтобы попасть в Париж, чтоб выпал шанс завалить похотливую французскую девку — или хотя бы старую каргу, если девок не осталось. И, продвигаясь вперед, они сжигают свои кухонные отбросы — на что голодающие гражданские смотрят в ужасе и остолбенении. Приказы! Вперед, не останавливаться! Уничтожать противника! Дальше, дальше... дальше на Париж! На Берлин! На Москву! Крушите что можете, жрите и пейте, насилуйте. А если не можете, насрите на это! Но не жалуйтесь! Вперед, дальше, не останавливаться! Конец близок. Победа уже видна. Выше знамя! Ура! Ура! На хрен генералов, на хрен адмиралов! На хрен ваш план! Сейчас или никогда!
Какое грандиозное время! Какое мерзкое скотство! Какое жуткое безумие!
(«Я тот самый генерал Имярек, несущий ответственность за смерть столь многих дорогих ваших близких!»)
И как привидение — наш Морикан, в ком ни ума уже не осталось, ни дерьма, мечется, словно бешеная крыса, между воюющих армий, рыскает, обходит их с фланга, петляет, натыкается на посты: со страху говоря, когда надо, на хорошем английском, или немецком, или просто заплетающемся невесть каком, лишь бы выпутаться, лишь бы проникнуть, но ни на секунду не выпуская из рук свои переметные сумы, которые весят уже тонну, и все время нацеленный в сторону швейцарской границы, какие бы ни приходилось делать крюки, петли, зигзаги и развороты, порой ползя на карачках, порой идя не скрываясь, порой задыхаясь под кучей навоза в телеге, порой заходясь в пляске святого Витта. Все время вперед, пока не отшвырнут назад. Наконец добирается до границы, только затем, чтоб узнать, что она перекрыта. Возвращается той же дорогой. Туда, откуда пришел. Жар вдвое против прежнего. Диарея. Горячка, следом другая. Перекрестные допросы. Вакцинации. Эвакуации. Новые армии, к которым надо приспосабливаться. Новые фронты. Новые прорывы. Новые победы. Новые отступления. И, разумеется, все больше убитых и раненых. Больше падальщиков. Сильнее смрад.
