У меня никогда не возникало малейшего сомнения в ее искренности. Единственный недостаток, смею так это назвать, который я мог обнаружить у нее, — это чрезмерное чувство сострадания. Тем не менее может ли быть более тесная связь между человеческим и божественным? Сострадательная натура пробуждается именно тогда, когда сердце и разум становятся едины, когда воля полностью подчиняется их власти. В подлинном сострадании нет ни пристрастности, ни личного отношения. В нем ничего нет от уступчивости или бессилия. Как раз напротив. Сострадание, едва вступая, сводит все диссонансы к единому созвучию. Но оно может возникнуть, стать эффективным и оказать магическое действие только при наличии абсолютной уверенности, абсолютного совпадения с истиной. «Я и Отец — одно»
[149]
.
Я же порою замечал у нее колебания или нерешительность, что заставляло ее в моменты слабости делать над собой легкое усилие, что только «мастер» способен себе запретить, — а если не запрещает, то потому, что уверен в последствиях. Прежде ей часто приходилось делать над собой мучительные усилия, и это дорого ей обошлось. Существовала небольшая опасность, что это может повториться. Вопрос был в том, как продвигаться дальше, как стать еще более полезной людям, но при этом избежать новых соблазнов, новых ловушек, которые расставляет нам наше эго. Она сознавала эту опасность и каждый день заново приучала себя подавлять даже самое чистое, но рассудочное желание прийти на помощь. Понимая, что увещевать самое себя — это все равно что напоминать себе о собственных недостатках, она также заставляла себя повиноваться только душевным порывам. Борясь за то, чтобы оставаться открытой, чтобы не принимать решений, не давать оценок, не проявлять волю, видеть каждую ситуацию такой, какова она есть на данный момент, а не была прежде, борясь за то, чтобы не бороться, сражаясь за то, чтобы не сражаться, решая не решать, она превратила себя в поле битвы. Внешне эта сложная борьба никак на ней не отражалась; она всегда выглядела безмятежной, уверенной в себе, полной оптимизма и благополучной. Однако внутри нее пылало пламя. У нее была задача в жизни, но какова она, эта задача, было все менее и менее ясно. Чем мудрей она становилась, чем проницательней, тем больше сужалось для нее поле деятельности. А она всегда была личностью очень активной, очень энергичной. Наверно, и не представляла себе, что такое усталость. Она изо всех сил старалась быть как можно незаметней. Она даже покорилась желанию покориться. Но ее жизнь — для тех, кто с тревогой следил за ней, — казалось, становится все более бурной, более сложной. Ее приезды и отъезды были беспорядочны, как метания стрелки компаса в присутствии рудной залежи. Каждый находил свое объяснение ее поступкам, но ни одно из них не было верным. Даже ее собственное.
В заключение ее личной истории, которую я скоро завершу, скажу, что хотел не вызвать любопытство читателя, не возбудить интерес к удивительной личности — мир полон удивительных «личностей», — но привлечь внимание к проблеме, жизненно важной для всех нас, какой бы незначительной она нам ни казалась. Порой говорят, имея в виду этот переходный период, в котором мы находимся, что на сей раз нам не явится фигура мирового масштаба, чтобы вывести нас из пустыни. На сей раз нам придется спасаться самим. (Именно это, конечно, старался объяснить нам каждый великий учитель.) Принимая во внимание ужасное положение, в котором мир в целом находится сегодня, совершенно ясно, что на горизонте не видно ни единой фигуры, способной стать мировым лидером и повести всех нас за собой. Нет и нового учения, несущего новое откровение, которое встряхнуло бы нас, вывело из состояния инерции. Неопровержимые истины: что Царство Небесное — внутри нас
[150]
или «мы близки к достижению Царства Небесного» — как и следует переводить эти слова Писания, на чем настаивают ученые, — что человек не нуждается в посреднике, что он не может спастись иначе, как только собственными усилиями, что богатства земли неисчерпаемы, — эти неопровержимые истины сегодня особенно очевидны. Разумеется, существует жестокое, ироничное обоснование нашего упорного отказа от спасения. То, что мы с таким высокомерием и пренебрежением относимся к претендентам на роль спасителей, происходит вовсе не от нашей невосприимчивости. Сегодня мы знаем, что «благодетели человечества» и «посредники» способны натворить больше бед, нежели беспечные, небрежные грешники.
Как народ мы, американцы, участвовали в нескольких опасных экспериментах. С 1914 года мы пытались кое в чем помочь миру. Не то чтобы бескорыстно, это правда, но и не совсем уж лицемерно. Говоря коротко, мы вели себя так, как вел бы себя народ, который ухватил больше жизненных благ, чем ему полагается, который не был изуродован морально, физически и духовно успешными завоеваниями и революциями. И все же у нас не получилось сделать так, чтобы всему миру жилось хорошо. Мало того, мы сами оказались отброшены назад и деградировали. В нас не стало характера наших предков, их независимости, жизнерадостности и жизнестойкости, не говоря уже о мужестве, вере и оптимизме. Будучи еще молодой нацией, мы уже устали, полны сомнений и дурных предчувствий и пребываем в полной растерянности, какого курса придерживаться во внешней политике. Все, на что мы, похоже, способны, — это чаще колоться и вооружаться до зубов. Когда мы не в агрессивном настроении и не угрожаем, мы прельщаем, умасливаем и умягчаем, в чем большие мастера. Всему свету ясно, что мы желаем одного — в мире и покое наслаждаться своим огромным куском пирога. Но теперь мы с несомненностью знаем, и это-то нас глубоко тревожит, что не можем наслаждаться своим пирогом, когда остальной мир голодает. Более того, знаем, что у нас даже вообще его не будет, пока другие не получат с нашей помощью своего куска. (Если, конечно, они хотят пирог, а не что-то более существенное.)
Если мы боготворим изобилие, тогда здравый смысл диктует нам, что следует прекратить тратить время и силы на создание разрушительных вещей и разрушительных идеологий. Вообразите человека, сильного и здорового, который ничего не хочет от своего соседа, потому что дома у него есть все, что нужно и даже больше того, и который настаивает, что ему необходимо глотать пилюли для успокоения, увешивается оружием, отправляясь на работу, и доходит до того, что окружает дом высокой стеной, чтобы никто не ворвался и не отнял у него несчастную корку хлеба. Или такого, кто говорит: «Да, я с удовольствием присяду за ваш столик, но сперва вы должны изменить свой образ мысли». Или такого, кто идет еще дальше и говорит: «Твоя беда в том, что ты не умеешь жить!»
Я не делаю вида, что знаю, как живут другие, но кое-что все же знаю. Для этого мне даже не нужно покидать крохотный поселок, где я живу. Несмотря на все то хорошее, что я вижу от своих соседей, несмотря на все героические усилия, которые они предпринимают, чтобы жить достойно, помогать друг другу, превратить это место, где они нашли себя, в рай, должен сказать, что они лишь одной ногой в этом новом мире, который молит, чтобы его открыли. Я имею в виду мир полнокровных и гармоничных отношений — с Богом, человеком, природой, детьми, родителями, мужем или женой, братом или сестрой. Заметьте, я ни слова не говорю об искусстве, культуре, интеллекте, изобретательстве. О мире игры, о да! Бескрайнем и, возможно, самом благодетельном мире из всех после мира полной праздности. Но ближе к делу...
