Через некоторое время я подумал, что телефонный разговор необычно затянулся. Мерму уже не говорил; он просто кивал головой и время от времени мычал что-то односложное.
Наконец он опустил трубку и повернулся ко мне:
— Виноват. Можно получить любую книгу Милоша, но только не ту, что вы хотите.
Он сел в кресло и пустился в долгий рассказ о жизни издателя, полной невероятных событий, и о его отношениях с моим поэтом. Из его слов следовало, что издатель был не только близким другом поэта, но и его подлинным благодетелем. Если не ошибаюсь, начитавшись Милоша, он сам принялся писать стихи. Он действительно опубликовал все, что написал Милош, включая и нужную мне книгу. Но ее — «Ключи к Апокалипсису» — он издал только в одном экземпляре, исключительно для себя. Он даже не дает ее никому почитать. Не хочет, чтобы ее кто-нибудь прочитал. Даже Генри Миллер, перед которым он преклоняется (sic). Почему? Потому, что считает эту книгу недостойной ее автора. Из слов Мерму я заключил, что между Оскаром Милошем и этим его издателем возникло расхождение по поводу религиозной стороны книги. Я могу и ошибаться, потому что он трещал так долго и так быстро, что я вообще перестал что-то соображать.
Несколько месяцев спустя, когда мы с женой сидели в скромном ресторанчике рядом с Сенатом (в Париже), к нашему столику подошел человек и представился Чеславом Милошем, тем самым, что писал мне из Вашингтона. Не могу объяснить, как он узнал меня; может быть, услышал, как кто-то позвал меня. Так или иначе, извинившись за какой-то пустяк: что-то не так написанное в одном из его писем, он присел за наш столик, и мы разговорились. Я еще не забыл тот случай в Лозанне и стал рассказывать о нем. Чеслав слушал в полном замешательстве, качал головой, словно вся та история была выше его понимания, потом воскликнул:
— Что за чепуха! Я могу дать вам эту книгу. Только сомневаюсь, что вы захотите ее читать.
— Почему?
— Потому что это не совсем книга... в ней только полторы странички!
Я едва не свалился со стула. Всего-навсего полторы странички! Я был потрясен.
— Дайте их мне, — взмолился я. — Теперь я тем более хочу это прочесть.
Он уверил меня, что при первой же возможности передаст мне эту вещицу Оскара Милоша. По сей день ее никому не показывали. И покажут ли когда? И что же там, на этих полутора страничках?
Ретиф де ла Бретонн
[227]
— совсем иное дело! Это имя было давно мне знакомо, в основном по упоминаниям о нем французских сюрреалистов, особенно Андре Бретона. Не могу сказать, почему я никогда не пытался читать его. Само его имя звучало так завораживающе, что, возможно, я боялся разочароваться. Иногда критики вдруг упоминали его в рецензиях на мои собственные книги. (В разное время они ставили мое имя в один ряд с именами Петрония, Рабле, Свифта, де Сада, Уитмена, Достоевского — и Ретифа де ла Бретонна.)
Однажды я получил письмо от нашего посланника в Эфиопии Дж. Райвса Чайлда. Автор сообщал, что прочел все мои книги, какие мог достать, и находит большое сходство между моими писаньями и писаньями знаменитого Ретифа. Доводилось ли мне читать его? Он был уверен, что да. Я ответил, что не читал — ни единой строчки. После чего получил второе письмо с настоятельным советом обязательно почитать Ретифа. Если мне не удастся найти его книг, тогда я должен был уведомить его, и уж он позаботится, чтобы я их получил. Далее он сообщал, что потратил значительное время на изучение жизни и творчества Ретифа и в настоящее время работает над составлением его библиографии.
В этом письме он особенно советовал мне постараться прочитать «Месье Никола» и «Парижские ночи». Он не упомянул о размере этих произведений. Когда я обнаружил, что один «Месье Никола» состоит из четырнадцати томов, мой энтузиазм быстро испарился. Тем временем панегириками в адрес Ретифа де ла Бретонна меня начал бомбардировать Данте Дзакканьини, ученый и запойный читатель из Кайроу, штат Нью-Йорк. Чтобы я вошел во вкус, он прислал сильно сокращенное однотомное издание «Парижских ночей» в переводе на английский. Я прочитал его не без интереса, но без особого воодушевления. Более того, судя по этому первому кусочку, между моей манерой писать и манерой Ретифа было очень мало общего. Я решил, довольно опрометчиво, что вовеки больше не возьму в руки его книг.
Затем в один прекрасный день по почте пришел огромный том нашего посланника в Эфиопии, над которым он так долго корпел. По-настоящему монументальный труд, за который все любители Ретифа должны чувствовать признательность автору. Невероятная его масштабность привела меня в ужас. «Это не по моей части», — подумал я. К тому же я положил себе читать все меньше и меньше, а не больше и больше.
Тут, может, интересно будет знать, что сам Чайлд, как он признается во вступлении к своему огромному компендиуму
[228]
, едва не бросил свою работу, не доведя ее до конца, когда обнаружил, что полное собрание сочинений его любимого Ретифа насчитывает свыше пятидесяти названий и состоит более чем из двухсот томов! Однако чтение всего, что написал Ретиф, — пустяк по сравнению с тем титаническим трудом, который Чайлд положил на написание своего огромного тома.
Чтобы показать необычайную одаренность этого поразительного человека, Ретифа, позвольте привести здесь несколько строк из вступления Чайлда к его труду:
«Pour moi, malgre toutes ses faiblesses — et il en avait beaucoup — Restif est un caractere sympathique pour de nombreusses reisons. Et tout d'abord une essentielle bonte de coeur, une large humanite accompagnee d'un sens toujours present de l'inhumanite de l'homme envers son semblade, un desir passionne d'ameliorer le sort de l'humanite, une grande vision du monde, un but absorbant d'etre utile a ses contemporains et, plus encore, a la posterite, enfin une franchise fonciere dans l'aveu de ses fautes. Il convient de souligner que, dans une epoque ou, du moins en France, il etat de mode de mepriser Shakespeare et Jeanne d'Arc, Restif vantait leurs merites. Il pensait elargir les horizons intellectuels des hommes et dans ce but, il agissait sans prudence. Son oeuvre presente d'innombrables aspects, d'infins meandres, de sorte qu'une seule vie suffirait a peine a en suivre tous les contours. Imparfait comme tous les hommes, il n 'a jamais eu la pretention d'etre ce qu 'il n 'etaitpas. Il etait humain, peut-etre trop humain, et par la nous lui sommes redevables de grandes dettes qui deviendront de plus en plus apparentes dans les annees avenir.» (Djeddah, Arabie Saoudite, le 27 fevrier, 1948.)
[229]
.
