— Comme toi, a Paris. Panam!
[245]
— Я говорю только на правильном французском. Изящном французском, — пробормотал он, косо глянув на меня. Он явно понял, куда я клоню.
На что я ответил:
— A quoi bon continuer? Sprechen Sie Deutsch?
[246]
— Ja wohl! — воскликнул он. — Je vous dite que je parle Arabe, Espagnol...
[247]
и греческий, и турецкий. А еще немного армянский.
— Fabelhaft!
[248]
— Was meint das!
[249]
— Das meint чудесно... потрясающе. Kennen Sie nicht ein Wort wie fabelhaft! Vielleicht kennen Sie wunderbar
[250]
.
— Wunderbar, ja!
[251]
Это немецкое слово... А теперь назову вам еще один язык, на котором я могу говорить: даргон!
— Никогда не слыхал о таком.
Он ухмыльнулся. Какое-то мгновение я думал, что он не выдержит и признается: «Я тоже не слыхал!» Но он этого не сказал.
Он отвернулся, словно его привлекло море, качающиеся в воде бурые водоросли. Когда он снова повернулся ко мне, во взгляде его была пустота.
Прервав наконец то, что должно было означать выразительное молчание, он спросил:
— Вы верите в Создателя?
— Верю, — ответил я.
— Прекрасно! Значит, вы христианин?
— Нет, я не исповедую никакой религии.
— Вы иудей?
— Не думаю.
— Но вы верите в Бога?
— Да.
Он искоса взглянул на меня. Ясно было, что он мне не верит.
— А во что веруете вы? — спросил я.
— В Создателя! — последовал ответ.
— Исповедуете какую-то религию?
— Нет. Я приверженец бабизма
[252]
. Это единственная настоящая религия.
— Ах, вот как!
— Вы должны познать Создателя! Иисус Христос был всего лишь человеком, не богом. Разве Бог дал бы распять себя? Чепуха все это! — Он вскинул голову и уставился прямо на солнце. Потом резко потянул меня за руку и скомандовал, указывая на пылающий шар: — Глядите туда! Скажите, видите вы то, что находится за ним?
— Нет, — сказал я. — А вы?
— За солнцем, за звездами и всеми планетами, за всем, что человек может увидеть в свои телескопы, находится Создатель. Он там... Вы должны верить в Него. Это необходимо. Иначе...
— Иначе что?
— Иначе вы погибли. У нас в Индии много религий, много богов, которым поклоняются, много идолов, много суеверий... и много глупцов.
Точка. Я промолчал. Пустота на пустоту.
— Приходилось вам слышать о Ниле?
— О чем?
— Нил! Река... в Египте.
— Ах, Нил! Ну, конечно, приходилось. Всякий знает, что такое Нил. Он посмотрел на меня долгим надменным взглядом.
— Да, всякий знает, что такое Нил, как вы говорите, но известно ли им, сколько существует Нилов?
— Что вы хотите этим сказать?
— Разве вы не знали, что есть белый Нил, голубой Нил и черный Нил?
— Нет, — ответил я. — Я знаю только зеленый Нил.
— Так я и думал, — сказал он. — А теперь скажите, что такое Нил?
— Вы только что сами сказали... река.
— Но что значит это слово?
— Какое, река?
— Нет, Нил!
— Если вы имеете в виду его этимологию, — ответил я, — то тут я вынужден признаться в своем невежестве. Если его символический смысл, то опять вынужден признаться в своем невежестве. Если эзотерический, то я трижды невежда. Теперь ваша подача!
Словно не слыша моих последних слов, он менторским тоном поведал мне, что слово «Нил» — на хамитском! — означает мудрость и плодородие.
— Теперь-то вы понимаете? — добавил он.
— Думаю, что да, — пробормотал я со всей смиренностью, на какую был способен.
— Причина этого (причина чего?) в том, что он лежит спокойно, как змея, а потом начинает изрыгать воды. Я много раз плавал вверх и вниз по Нилу. Видел Сфинкса и пирамиды...
— Не вы ли говорили только что, что были в Дамаске?
— Я сказал, что собираюсь туда. Да, я был и в Дамаске тоже. Я езжу повсюду. Почему мы должны сидеть на одном месте?
— Вы, должно быть, богатый человек, — сказал я.
Он покачал головой, закатил глаза, снова издал воркующе-клохчущий звук и ответил:
— Я художник, вот кто я. — И прицокнул языком.
— Художник? Что, картины пишете?
— Пишу и картины. Я скульптор, вот кто я.
Wunderbar! подумал я про себя. Fabelhaft! Если он скульптор, то я окторон
[253]
.
— Вы знаете Бенни Бьюфано? — Это был вопрос на засыпку.
Он осторожно ответил:
— Слыхал о нем, — и быстро добавил: — Я знаю всех скульпторов, в том числе и умерших.
— Липшица
[254]
знаете?
