Морикан мог по желанию оживить перед нами весь блеск и нищету той эпохи. Он мог дать нам ощутить ту «nostalgie de Paris»
[335]
, которую так искусно передает Карко
[336]
, которою нас то и дело дарят Арагон
[337]
, Леон-Поль Фарг
[338]
, Доде, Дюамель
[339]
и еще многие французские писатели. Достаточно было лишь упоминания какой-нибудь улицы, бредового памятника, ресторана или уже не существующего кабаре, и шестерни приходили в движение. Для меня картины, которые он воскрешал перед нами, были тем более дразнящими, что все это было увидено глазами сноба. Как бы близко ни знал он людей, о которых рассказывал, ему никогда не приходилось страдать, как им. Страдания для него наступили только тогда, когда те, кто не погиб на войне, или не наложил на себя руки, или не сошел с ума, стали знамениты. Интересно, думал я, мог ли он хотя бы представить, когда жил барином, что настанет время и ему придется клянчить несколько су у своего бедного друга Макса Жакоба — Макса, отрекшегося от мира и ведшего жизнь аскета? Все летит под откос в этом мире, когда твои старые друзья восходят на горизонте, как звезды, когда ты с бала жизни попадаешь на убогий карнавал, кладбище грез и иллюзий.
Как он ненавидел Республику и все, что она собой олицетворяла! Всякий раз, упоминая о французской революции, он, казалось, имеет в виду самое зло. Подобно Нострадамусу, начало упадка, деградации, краха он возводил к тому моменту, когда le peuple — иначе говоря, la canaille
[340]
— взял верх. Когда теперь я думаю об этом, мне кажется странным, что он ни разу не назвал Жиля де Рэ. Не говорил больше ни о Рамакришне, ни о Миларепе или св. Франциске. О Наполеоне — да. Бисмарке — да. Вольтере, Вийоне — да. И конечно, о Пифагоре. Весь александрийский мир был для него близким и живым, как если бы он знал его в предыдущем воплощении. Мир манихейской мысли тоже был для него реальностью. В зороастрийских учениях он отдавал предпочтение тому аспекту, который провозглашает «реальность зла». Возможно, он еще верил в конечную победу Ормузда над Ариманом
[341]
, но если это и произойдет, то лишь в отдаленном будущем, столь отдаленном, что ни строить какие-то домыслы, ни даже уповать на это пока нет смысла. Нет, ничто не могло поколебать его убежденности в реальности зла. Больше того, для него это было настолько очевидно, что он ничем не мог наслаждаться в полной мере; прямо или косвенно он все время изгонял духов зла, которые присутствуют на всех стадиях, во всех областях жизни.
Как-то вечером, когда мы затронули вещи, близкие его сердцу, он вдруг спросил меня, уж не потерял ли я всякий интерес к астрологии.
— Вы больше даже не упоминаете о ней, — сказал он.
— Я и впрямь не вижу смысла заниматься ею дальше, — ответил я. — Она никогда не представляла для меня такого интереса, как для вас. Для меня это был всего-навсего еще один язык, который невредно бы изучить, новая клавиатура, которую следовало освоить. Во всем, что интересует меня, мне важна только поэтическая сторона. В конечном счете, есть лишь один язык — язык истины. И какая разница, как мы приходим к ней.
Не помню точно его ответа, но только в нем было неявное осуждение моего длительного увлечения восточными учениями. Он дал понять, что я слишком углубился в абстрактные размышления. Возможно, слишком немецкие по духу. Астрологический подход был коррективой, которая мне по-прежнему необходима. Он помог бы интегрировать, направить и организовать многое во мне, что flou
[342]
и хаотично. Человека моего типа всегда подстерегает опасность стать святым или фанатиком.
— А сумасшедшим?
— Jamais?
[343]
— Но чем-то вроде шута! Я прав?
Его ответ был — и да и нет. Во мне сильна религиозная наклонность, тяга к метафизике. И довольно-таки явно выраженный комплекс крестоносца. Я был одновременно и скромен, и высокомерен, кающийся грешник и инквизитор. И так далее в том же роде.
— И вы полагаете, что более глубокое знание астрологии поможет исправить то, что во мне заложено?
— Я не ставил бы вопрос таким образом, — ответил он. — Я бы просто сказал, что это поможет увидеть вам более ясно... понять существо ваших трудностей.
— Но у меня нет трудностей, — возразил я. — Если только космологические. Я в ладу с самим собой — и с миром. Конечно, я не лажу с собственной женой. Но те же трудности были и у Сократа. Или...
Он остановил меня.
— Хорошо, — не успокаивался я, — скажите-ка вот что: какую пользу из астрологии извлекли вы сами? Позволила ли она вам исправить собственные недостатки? Помогла ли исправить мир? Подарила ли вам покой и радость? Отчего же вы чешетесь как сумасшедший?
По его взгляду я понял, что нанес удар ниже пояса.
— Виноват, — сказал я, — но вам ли не знать, что я часто бываю груб и откровенен из добрых побуждений. У меня в мыслях нет унижать или высмеивать вас. Но вот что хотелось бы знать. Ответьте прямо! Что для вас важней — покой и радость или мудрость? Если б неведение сделало вас счастливей, что бы вы предпочли?
Я заранее знал, что он ответит: что в таких вещах у нас нет выбора.
Я категорически с ним не согласился.
— Возможно, — сказал я, — я по-прежнему слишком американец. То есть человек простодушный, жизнерадостный, легковерный. Возможно, плодотворные годы, проведенные мною во Франции, укрепили и развили мой дух. В глазах европейца кто я, как не американец до мозга костей, американец, который выставляет напоказ свой американизм, как болячку. Нравится вам или нет, но я продукт этой земли изобилия, верующий в избыток всего, верующий в чудеса. Все лишения, что я испытал, — результат моего собственного жизненного выбора. Я никого, кроме себя, не виню в своих скорбях и печалях, своих недостатках, своих проступках. Теми знаниями, которые, как вы считаете, мне дало углубленное изучение астрологии, я обязан жизненному опыту. Я совершил все ошибки, какие только может совершить человек, — и расплатился за них. И оттого я куда богаче, мудрее, счастливей, если можно так сказать, чем если бы благодаря науке или дисциплине узнал, как избегать западни и волчьи ямы на своем пути... Ведь астрология имеет дело с потенциальными возможностями, согласны? Мне не интересен человек потенциальный. Мне интересен человек, реализовавший — осуществивший — свою потенциальную сущность. Да и что такое, в конце концов, потенциальный человек? Разве он не воплощение всего человеческого? Богоподобный, иными словами? Вы думаете, я ищу Бога? Не ищу. Бог есть. Мир есть. Человек есть. Мы есть. Реальность во всей ее полноте — это и есть Бог: и человек, и мир, и все сущее, включая неназываемое. Я за реальность. Чтобы было больше и больше реальности. Я, если хотите, помешан на ней. А что такое астрология? Каким боком она связана с реальностью? Каким-то, конечно, связана. Как и астрономия, и биология, и математика, и музыка, и литература; как коровы на лугу, и цветы, и травы, и навоз, который возвращает им жизнь. В зависимости от настроения что-то кажется нам более важным, нежели другое. Что-то, говорим мы, — ценно, что-то — нет. Важно и ценно все. Признайте это, и я признаю вашу астрологию...
