– Паш, чем мы теперь от гайдамаков отличаемся?
– Мы ж не хотели. Они сами…
– Оправдание, да? Это же женщина была.
– Она-то?
Прапорщик застонал:
– Ну да, слониха вонючая. Полоумная. Меня это оправдывает? Я же в нее весь барабан…
– Брось. Она и меня, и тебя чуть на тот свет не отправила. Это я виноват. Стыкнулись, так что ж теперь…
– Вот именно, что теперь? Я же как те стал, что в корчме… Витка вернется, как ей в глаза смотреть?
– Незачем ей говорить. Я не к тому, что врать, а к тому, что гадостные вещи лучше в себе хранить. Ей-то это дерьмо зачем? А от гайдамаков мы, что ни говори, отличаемся. Мы никого гробить и грабить не хотели. Сидели тихо, ни о чем таком не думали, не гадали. Это дед, старый пень, на хронометр польстился. Я-то, дурак, конечно, очень виноват. Только грабить и сильничать мы не собирались. Я бы по доброй воле к этой бабище и на пушечный выстрел не подошел. У тебя-то дурных мыслей насчет нее не мелькнуло?
Герман позеленел:
– Ты, краснопузая морда…
В точку попало. Пашка пошел к бричке, взял бутылку с чистой водой. Из кустов доносились кашляющие звуки. Оно и понятно – покойница и при жизни весьма сильнодействующим средством была.
Герман утирался пучком травы.
– На, рот пополощи, – Пашка откупорил бутылку. – А потом в морду мне дай. Я нарочно брякнул. Пусть полегчает. Это я кругом виноват. Взяли грех на душу, эх…
Герман звучно глотнул:
– Сволочь ты, Павел. Воистину коммунистическая. Но морду я тебе когда-нибудь потом отполирую. Сейчас у тебя и так башка со сквозняком. Но про бабу эту, царство ей небесное, не смей вспоминать. Чай завари, что ли, урод моральный…
Отвар в котелке настоялся, ароматный, горьковатый. Зудели комары, в дреме всхрапывали лошади. Угасающая луна проглядывала сквозь ветви осин.
– Слышишь, Пашка, – прапорщик плотнее завернулся в шинель, – я больше воевать не могу и не хочу. Звереем мы. На равных с теми гайдамаками стали. Человеческого облика окончательно лишились. Выродки.
– Так что ж здесь скажешь? Грязные мы. Ну ничего, следующее поколение придет, оно чище будет. Нас осудят, зато сами… В общем, мы – чернорабочие истории. Кому-то и такое выпадает…
– Нет, так я не могу. Пределы у человека должны быть, – Герман судорожно завозился под шинелью, и ремень с кобурой полетел в кусты. – Хватит! Пусть что угодно со мной делают. Я больше в живое стрелять не буду.
Пашка поцарапал обломанным ногтем кружку, сказал тихо:
– Зря ты, Гера. Я, может, тоже стрелять не хочу. Раньше думал – ладно, пусть вошки, пусть дурь в головах, пусть мародерство, но бывает и слава. Ну вроде – поднялись в штыки, грудь в грудь, по-честному. Хер там. Со славой, видать, такого не бывает. Ошибся я. Бойня. Вон, наша Катерина, иной раз врагов точно курей режет. Адская она баба, хоть и нравится мне сильно. Но и ей война не в радость. Иной раз морду там набить или яйца открутить – это она с удовольствием. Но убивать – морщится. Только должность у нее такая. Ну, мы-то с тобой попроще. Кончалась бы война быстрее, пропади она пропадом. Я домой хочу, маманя там переживает. Да… Но вовсе чепуха получится, если револьверами швыряться. Ты, конечно, человек серьезный, самостоятельный, сам решать можешь. Но, допустим, прибегут завтра наши, а на хвосте у них кто висит… Сейчас, между прочим, все едино – красные или ваши золотопогонные, петлюровцы или еще какие бандиты. Нас сейчас к стенке куда проще поставить, чем всерьез с нами разбираться. Мы с тобой погрустим маленько да и под винтари встанем. А Прот и Витка? Их, думаешь, сахаром накормят? Сам знаешь, что с девчонкой сделают. Охотников много. А она, между прочим, на нас надеется. Особенно на тебя.
– Паш, замолчи, а? – пробормотал Герман.
– Молчу, – податливо согласился Пашка. – Пройдусь, осмотрюсь. Ты допивай, пока чай горячий.
Кобуру нашел с трудом. Ремень змеей запутался в ветках. Обмотав ремень вокруг кобуры, Пашка прошелся вдоль опушки. Насыпь тянулась пустая, темная. Где-то далеко уныло гавкала собака.
Герман сидел, привалившись спиной к колесу брички, обломанный козырек фуражки надвинут на глаза. Пашка неназойливо сунул кобуру под бок товарищу.
– Что ты подсовываешь? – сердито проворчал прапорщик. – Я пока амозонкин «маузер» позаимствовал. Надеюсь, не пришибет за наглость. А этот мерзкий «наган» засунь куда-нибудь. Я его держать не могу – все ладонь к рукоятке липнет.
* * *
– Нет, сегодня не придут. – Пашка отогнал воспоминания, осторожно зевнул. Голова ныла, в сон тянуло неудержимо. – Поезда сегодня не было. Разве что через Мерефу добирались и теперь оттуда идут.
– Может, они от самого города сами по себе катят? С амазонки станется какой-нибудь фаэтон угнать.
– Навряд ли. На фаэтоне опасно. Катерина сопливой командой без нужды рисковать не станет.
– Что ты их так уничижительно?
– Почему их? Я про нас всех. – Пашка ухмыльнулся. – Как ты думаешь, чего она с нами так нянчилась? Ну, сначала случайно, а потом? Прот ей нужен был, а мы?
– Тихо ты! – Герман рывком вскочил на колени. Лошади навострили уши.
– Состав идет. Я давно слышу, – небрежно сказал Пашка, слегка кривя душой.
Перебежали на опушку, залегли. Герман продул затвор:
– Медленно идет. Осторожные.
– Тяжелый, – пробормотал Пашка, прислушиваясь к отдаленному перестуку колес. За деревьями показались паровозные дымы.
– Ну ты и сказал – «тяжелый», – прошептал Герман.
Состав неторопливо полз по насыпи. Бронепоезд: три бронеплощадки с цилиндрическими орудийными башнями, так называемого карусельного типа, вооруженные трехдюймовками. Бронепаровоз – чудище, закованное в металл. Еще один паровоз – «черный» вспомогательный, контрольные платформы с рельсами и шпалами. Еще три товарных вагона в хвосте и снова контрольная платформа, обложенная мешками с песком, из-за которых торчат пулеметные рыла.
«Борец за свободу товарищ Троцкий» – было выведено на бронированном борту свежей красной краской.
– Наши, – пробормотал Пашка. – В смысле, красные. Видать, город-то обратно взяли. Вот так – за нами не заржавеет.
– Или эту железяку наши у ваших отбили, – ехидно прошептал прапорщик. – С каких это пор «Товарищ Троцкий» под триколором разъезжает?
Действительно, на передней бронеплощадке, рядом с красным флагом, развевался трехцветный флаг старой России.
Бронепоезд, неспешно уползая головными вагонами за деревья рощи, дал короткий гудок.
– Останавливается, – панически прошептал Герман.
– Как же, нужны мы ему, – скептически пробормотал Пашка.
Тем не менее, оба паровоза окутались паром, до опушки донеслось грузное лязганье.
