Офицеру и парнишке надежно стянули руки за спиной. Один из молодых хуторян с опаской присел за плечами у Кати:
– Эй, страшенна, грабки давай.
От громкого голоса завибрировало в виске. Только не орите и не трогайте.
– Вставай, шльондра, – девушку силой поставили на ноги.
В глазах потемнело, Катя покачивалась, но стояла. Почему рукам неудобно?
Хуторяне разговаривали. Катя слушала, но смысл не улавливала. За пояс бритого был заткнут «маузер», и это почему-то вызывало смутное недовольство. Что-то не так должно быть. Откуда вообще все эти люди взялись?
– То правда, що чорницю туди-сюди водити, – рассудительно сказал старший. – Вирисклива, страсть.
– Так нехай хлопці оскоромляться. А то мій Андрійко, ужо усю жопень Гнатовій Ольке зам’яв. Ох, Андрійко, приб’є тебе дядько Гнат.
– Ни, я обережно, – ухмыльнулся высокий парень. – Так ми, батьку, по-швидкому? А, дядько Петро? Можна?
– Тільки без гамору. И балуйтеся скоріше, – нахмурившись, сказал старший.
Высокий парень ухватил монашку за плечо. Та едва слышно ахнула, попробовала оттолкнуть крепкую руку. Хлопец ухмыльнулся, цапнул крепче:
– А ну, Дмитро, бери ее. Або не хочеш?
Второй хлопец с некоторым смущением подхватил монашку под другую руку. Широкое лицо девушки исказилось, она хотела закричать, но ладонь высокого хлопца ловко запечатала ей рот.
Офицер судорожно сглотнул, прохрипел:
– Греха, пановэ, не боитесь?
Усатый крепко ударил офицера обрезом. Вторым ударом сшиб на землю, принялся топтать порыжелыми сапогами:
– Порозмовляй ще! Погони начепив. Гріхами докоряє. Бач, ти, який. Хіба ж, невинні чорниці по дорогам шляються? В монастирю сиділа, хто б її торкнув? Шлюхово плем’я. Ноги розсунути, що почухатися. Зіпсували життя, кацапы прокляті.
Прапорщик уже не шевелился, и селянин, отдуваясь, сказал:
– От, Петро, ти мені скажи по-сусідськи, – чого москалі такі вперті? Уж сам би о смерті думав, а все нас життю вчить. От порода, – гірше жидів, чесно слово.
Старший пожал широкими плечами:
– Порода, вона і є порода. З свині коня не зробиш. Що там говорити, – нам що германець, що москаль, – одна воша. Французи прийдуть, – і їх переживемо. Землі зарити на всіх їх вистачить. А з прапорщика Блатык ще усі жили по одній витягне. Гнат говорив, у ночі половину хлопців у поїзда поклали. Блатык нонче злий.
– Та нам що? – усатый сплюнул. – Головне, за хлопчика пусть що обіцяно заплатить. Дві тысячи – воно нам як раз, а Петро?
– Смотря чим дадуть. Коли и правду миколаївськими…
Катя сидела, слушала и ничего не слышала. Кусты кружились, забитый кровью нос не дышал, зато в рот упрямо лез густой лесной запах, мешал вздохнуть. Катя тупо смотрела, как по щекам мальчика текут слезы. Прапорщик зашевелился, с трудом подтягивая к животу ноги. Кудрявый парнишка стоял, крепко зажмурившись. Близко, за кустами, возились, утробно ухали.
– Піду, допоможу, – озабоченно сказал усатый. – Шось завозилися.
– Ох, дивися, задаст тобі Мотя, – усмехнулся старший, поправляя папаху.
– Так хто ж їй скажэ? – подмигнул шепелявый.
Катя сидела, прикрыв уцелевший глаз, так кусты меньше плясали. Ведя мальчика за плечо, подошел хуторянин, пнул девушку:
– От ты яка… Из бар колишних, видать? Знатно тебя оскопили… Прям порося ободрота.
Первыми из кустов вышли парни, за ними раскрасневшийся усатый.
– Що? – с усмешкой спросил старший.
– Не сильно-то и ворушилась, – шепелявый цыкнул сквозь широкую щербину в зубах.
– Витками хоч прикрили?
– Так, дядьку Петро, ми зараз с лопатами повернемося, зариемо, – заверил высокий хлопец.
– Ну, пішли тоді. Снідати давно пора.
Катя брела последней из пленников, – изредка ее брезгливо подталкивали в спину стволом обреза. Следом за девушкой шагали шепелявый усач с сыном.
– Батьку, може її теж, того? – пробормотал хлопец. – Глянь, с заду вона ладна.
– Іш ти, сподобалася. Бачиш, вона ледве стоїть. Голова разможжона. В волосях колтун. Може, и черви е. Заразу спіймаєш, тоді тебе в місто до доктору вози? Грошей знаєш скільки? От то-то.
– Зрозуміло. Батьку, дядько Петро с грошами не обдурить? Гроши за хлопчика не маленьки обицяни.
– Або я дурний за тебе? Догляну. А ось башмаки и піджак с ней сняти потребно. Гарний піджак. Може відстирається…
Катя сосредоточилась на том, чтобы передвигать ноги исключительно по тропинке. Мысль споткнуться пугала. Упадешь – не встанешь.
Вышли из леса, невдалеке виднелись крыши хутора. Пришлось обогнуть поле с кукурузой. Катя устала так, будто рванула километров на пятьдесят с полной выкладкой. Яростно залаяла собака. Вошли во двор. Появились две бабы. Тараторили так, что и слова разобрать не удавалось. Катя и не пыталась. Лечь бы поскорее…
Пленных затолкали в погреб.
– Ой, Петро, та вони ж усе запаскудять!
– Ни. Вони городски, культурни. Знають, як що, шкиру живцем здеремо.
В погребе было прохладно, спокойно. Катя сползла на чурбак, осторожно прислонилась затылком к бочке и отключилась.
* * *
Проснулась от собачьего лая. Пес гавкал так, для порядка, – во дворе чужих не было. Катя вяло вспомнила своего Цуцика, пса-хаски, скучавшего без хозяйки за тридевять земель отсюда. Ага, и за, без малого, сто лет тому вперед. Ну да, опять вляпалась бестолковая хозяйка. Туман из головы повыветрился. Мысли приобрели относительную связность, забитый спекшейся кровью нос все-таки начал различать крепкий дух соленых огурцов и капусты. В животе что-то сжалось. Угу, кушать хочется.
Рядом шептались:
– Уехал. Вроде к обеду обещал быть.
– Нам-то что? Уж нас-то, ваше благородие, досыта накормят. Хорошо, если прикопают, а то и свиньям могут скормить. Слышь, как боровы в хлеву хрюкают? Эх, надо было стрелять.
– Что ж не стрелял, пролетарий? В штаны наложил, железный кулак революции?
– Так ты команду не дал. Ты же при погонах, главнокомандующий, чтоб тебя… Обосрались, чего уж там.
– Да уж. Слушай, пока мужиков дома нет, может, попробуем вырваться? Дверь на вид хлипкая.
– А руки? Дверь лбом, что ли, вышибать? Ну, попробуй, у тебя башка образованная, может, и для полезного дела сгодится.
– Попробуй мне веревку развязать. Или перегрызть. Зубы у тебя для пролетария очень неплохие.
– Сам грызи. Там грызть дня два. Веревку-то не пожалели, мироеды.
– Черт с тобой. Хоть руками попробуй. Нужно же что-то делать.
