Внезапный грохот пулемета произвел ошеломляющее действие. Лошади в ужасе шарахнулись, люди закричали. Катя, лежа за задним колесом брички, вела толстым стволом пулемета, и «Льюис» в темпе 450 выстрелов в минуту выкашивал все, что оказалось на дороге. Сидя на корточках, Герман смотрел на оскаленные белые зубы девушки. Казалось, успел только моргнуть, – пулемет выбросил последнюю гильзу из бесконечной россыпи и, обиженно звякнув, умолк. Зато вокруг все хрипело, стонало, кричало. Вразнобой, словно детские «пугачи», захлопали винтовочные выстрелы. Катя выкатилась из-под попятившейся брички, в руке мелькнул «маузер». Ящерицей исчезла в неглубоком кювете, в тот же миг выстрелы «маузера» начали срывать с гребня земли облачка пыли.
Герман почувствовал себя глупо – словно по нужде сидел на корточках посреди дороги. Пятилась, пытаясь опрокинуть бричку в кювет, перепуганная упряжка. Впереди громоздилась ужасающая груда человеческих и конских тел. Дергались копыта в блестящих стертых подковах, кто-то низко кричал, придавленный лошадью, мелькнули воздетые в воздух руки. В облаке пыли смутно блеснули вспышки выстрелов. Словно шутя, по лбу Германа кто-то крепко хлопнул, сбил фуражку. Прапорщик одной рукой трогал повязку на лбу, пытаясь понять, куда исчезла фуражка, другой рукой сжимал «наган» и бездумно рассылал пули в неряшливо разбросанные по дороге и обочине кучи плоти, потом целился и в кусты, откуда все трещали и трещали выстрелы.
Ты стреляешь, потому что стреляют в тебя.
Курок равнодушно щелкал, проходя барабан по второму кругу. По дороге медленно полз человек, загребал скрюченными пальцами пыль. Герман тупо огляделся. Выстрелы прекратились. Над кюветом качнулись пыльные колокольчики, показалась светловолосая голова:
– Хорош палить, прапор. Курок собьешь. Всё уже, ушли двое. Остальные уже того, кончились, – Катя обтерла запыленный «маузер» рукавом сорочки.
– Ты!.. ты!!! – Герман вскинул «наган», поймал «мушкой» стройную фигуру. Курок в очередной раз сухо щелкнул.
Катя посмотрела на свой живот, отряхнула сорочку:
– Не в этот раз, прапор. Эх, голубая кровь, порывы тонкой, ранимой души…
Она сплюнула и, прихрамывая, пошла к застрявшей бричке. Герман бросил револьвер, ухватил себя за лицо и застонал. Все было кончено.
Сквозь звон в ушах доносилась ругань Пашки:
– Прямо под мышкой свистнуло! Чуть с брички не скопытился. Это ж на вершок в сторону и все. Вот гады!
– Нефиг было на козлах торчать, как цирковая мартышка на барабане, – бурчала Катя. – Ты их преследовать, как Ахилл, на колеснице собрался? Или сверху виднее?
– Так я это… лошади ведь, понесут невзначай.
– Ясное дело. Гнедой-то деру дал. На ногу мне, мерзавец, наступить умудрился. Мустанг херов…
Герман крепко жмурился, шарил по теплой пыли. Нащупал рукоять «нагана». Вложить патрон, и немедля вонючий ствол в рот. Идти некуда, ждать нечего. В Москву уже никогда не войти, ни в парадном строю вслед за Главнокомандующим на белом коне, ни с покаянно опущенной головой на скорый чекистский суд палачей товарища Троцкого. Ну и пусть, уже не к кому идти. Нет никого. Ни России, ни мамы. Патроны где? Где эти х… патроны?!
– Не нужно, – на погон легла легкая ладонь. А, Прот.
– Уйди! – простонал Герман. – Мне нужно. Одному. Некуда мне, понимаешь, некуда! Ничего не осталось. А-а, ты же не понимаешь!
– Перестаньте, пожалуйста. Понимаю. Твои это были. С погонами, с мыслями, – всё как у тебя. Только знаешь, Герман Олегович, человек в одиночестве в этот мир приходит и уходит в одиночестве. Тебе еще не время. Мы не сами испытания выбираем. Нам небо те страдания посылает. Вон оно, небо, – голубое, летнее. Значит, еще не время тебе уходить.
– Да отстань ты с этими поповскими штучками! Ненавижу!
– Я, Герман Олегович, и сам к слову церкви сомнения питаю. Воистину грешен, – Прот вздохнул, перекрестился и неловко присел рядом. – Вы меня простите, я говорю нескладно. Когда жизнь и вправду кончится, вы сами поймете. А сейчас пойдемте. Екатерина Георгиевна ругаться будет. На пальбу мало ли кто наскочить может.
Герман поднял голову, сквозь слезы посмотрел на хромающую между трупов фигуру. Опять мертвецов девка обирает. Чудовище.
Скрипнул зубами:
– Как же я ее ненавижу!
– Да что вы, Герман Олегович, – печально сказал Прот. – Она же как мы, без большой радости по жизни идет. Разве что, в отличие от нас, повернуть в любую сторону может. Но убивает без удовольствия, тут вы сильно ошибаетесь. И счастья личного ей очень нелегко дождаться.
– Счастье?! За что ей счастье? Ей чужой жизнью играть – счастье. Что ей еще – вино, бриллианты, мужчины? Она же убийца, Прот. Понимаешь? Душегуб. Ей в крови купаться, вот истинное счастье.
– Убийца, – согласился мальчик. – Волчица. На дороге не встать – загрызет. Только у нее приказ. Свой долг она выполняет.
– Кто же такую тварь с цепи спустил?
– Не знаю. Только ей не нравится цепной быть. Знает, что счастье ее в свободе.
– Да с чего ты взял? Таким изуверам самый смак в безнаказанности. Кровью упивается, как упырь. Нашла она свое счастье, опьянела навсегда.
– Нет, Герман Олегович, счастье ей куда как сложнее найти. Вот хотя бы рост Екатерины Георгиевны взять…
– Рост здесь при чем? – Герман вытер нос и с изумлением посмотрел на мальчика.
– С таким ростом трудно замуж выйти. Она же ростом с вас, Герман Олегович. А вы мужчина высокий.
Герман тупо посмотрел на девушку. Действительно, высокая стерва. Из-за того, что сложена хорошо, рост в глаза не бросается, по крайней мере, пока ведьма рядом с человеком среднего роста не оказывается. Жердь белобрысая. Вон, карманы мертвецу выворачивает, ворочает тело как куклу. Мерзавка.
Герман поднял «наган», начал бездумно выбивать гильзы. Прот оперся о плечо прапорщика, с трудом поднялся.
– Пойдемте, Герман Олегович, нужно с лошадьми помочь. Павел один может и не справиться.
Но Пашка с бричкой уже управился, выводил на дорогу, озабоченно оглядывал колеса:
– На ночь станем, нужно будет с осью повозиться. Поможешь, ваше благородие?
Герман пожал плечами, смотрел, как возвращается упыриха. Катя швырнула в бричку тяжелую седельную сумку.
– Прапор, ты если к железке выбраться намерился, иди через лес. Карту помнишь? Село, Зеленый Гай, лучше обойди. Патроны есть? – она протянула горсть револьверных патронов. – Все, прощай. Я твоих добровольцев не со зла положила и не из какой-то там дурацкой классовой ненависти. Не я, так они бы нас с Пашкой мигом шлепнули. Уж извини, – Катя, морщась, взобралась в бричку. – Пашка, что рот раззявил? Трогай. А тебе, прапор, вот туда, – как слабоумному показала рукой направление.
Герман стоял с горстью патронов. Принял подаяние, ваше бывшее благородие. Не многовато ли? Одного патрона хватит, да и тот уже в барабане дожидается.
