– Пашка, нож дай! – прохрипел Герман.
Пашка ответил мучительным звуком. Герман вытащил из ножен гайдамака шашку, перепилил веревки. Женщина, как неживая, отвалилась от скамьи. Плоская, маленькая, растопырилась на спине. Избитое лицо измазано какой-то гадостью, рот разодран стянутым на затылке ремнем. Герман попробовал справиться с ремнем, не получалось. Женщина, глядя сквозь спутанные волосы, медленно подтянула костлявые коленки к груди. Прапорщик яростно содрал с мертвеца светлую широкую шинель, накинул на голое щуплое тело.
– Во двор, я сказала, – сухо напомнила от дверей Катя.
Пашку снова шумно вывернуло. Командирша взяла его за плечо, пихнула к двери. Герман попытался поднять женщину. Маленькое тело выскальзывало из шинели.
– Дай я, – Катя наклонилась, без колебаний подхватила голое изуродованное тело на руки, перешагивая через тела, пошла к двери. – Прапор, шинель-то прихвати.
Пашка, обессиленно согнувшись, держался за плетень.
– Уходить бы нужно поскорее, – сквозь зубы прошипела Катя. Маленькая женщина, пятнистая от копоти, порезов и синяков, висела на ее плече как марионетка. – Гера, воды принеси. Ведро.
Прапорщик бестолково затоптался.
– Да рядом с лошадьми ведро возьми, – нетерпеливо сказала Катя, опуская бесчувственную женщину на землю у плетня.
Герман побежал к коновязи. Ведер оказалось даже два. Лошади фыркали, натягивали поводья, – запах дыма их пугал.
Катя намочила косынку, начала протирать лицо женщине. Герману казалось, командирша возит тряпкой грубо и нетерпеливо. Ремень со рта несчастной уже сняли, и под путаницей волос поперек лица открылась широко выгнутая красная полоса, – будто жуткий паяц улыбался.
– Она жива будет?
– А чего ж? Они вообще народ живучий, а девчонки тем более. Если этот день пережила, сто лет жить будет.
Катя отбросила с изуродованного лица длинные волосы и Герман онемел – девчонка. Лет десять-двенадцать. Смотрела в лицо, взгляд огромных черных глаз вроде и осознанный и в то же время совершенно неживой.
– Катя, ей лет-то сколько? – пролепетал Герман.
– Ты что, идиот?! – взорвалась Катя. – Какая разница?! Дай в морду Пашке, пусть прочухается и уходим. Остолопы, б… Детский сад, мать вашу!
Девочка застонала, бессильно отталкивая тряпку.
– Не дергайся! – рявкнула Катя. – Села, умылась. Сидеть можешь?
Девочка ухватилась за ведро, худенькие плечи ее тряслись. Катя сунула несчастную лицом в воду. Герману хотелось заорать на ведьму, – Катя только глянула с вызовом. Девчонка вырвалась, чихнула.
– Всё, будешь жить, – удовлетворенно заявила Катя. – Шинель накинь, смотреть ведь страшно.
К другому ведру повалился Пашка, умыл лицо, прохрипел:
– Екатерина Георгиевна, верховых коней брать будем?
– Будем. Зайди в чулан и на кухню, жратвы прихвати.
Пашка в ужасе замотал головой.
– Ладно, я сама, – Катя рывком поднялась на ноги. – Прапор, за дорогой следи. И прочухивайтесь, прочухивайтесь…
Герман развернул шинель:
– Накинь, пожалуйста.
Девочка, похоже, не слышала. Взгляд ее снова остановился. Герман оглянулся, – девочка смотрела на парнишку, повисшего на плетне. Прапорщик поспешно заслонил мертвого, насильно сунул девочке шинель:
– Оденься.
Лицо бедняжки судорожно и непоправимо исказилось, узкая челюсть, казалось, сейчас вовсе оторвется. Герман сунул в ведро тряпку, шлепнул по жуткому лицу:
– Умойся, сейчас же!
Пашка всхлипнул, подобрал карабин и побрел к лошадям.
Девочка по локоть окунала руки, терла лицо. Взгляд стал чуть менее безумным, зато сильнее начали вздрагивать ноги.
– О… обмыть надо. По…хоронить. Давида. Отца. Маму. Вс… всех.
Не голос – будто ржавую жесть рвут.
– Ты успокойся, – пробормотал Герман. – Всё кончилось.
Девочка вскинула дикий взгляд:
– Ч-что?
– Так, оделась. Встала. Пошла, – рядом возникла Катя, швырнула под ноги девочке какие-то тряпки. – Твои шмотки?
– Н-нет.
– Неважно. Напяливай, – Катя подхватила на плечо мешок. – Мука у вас еще была? Керосин где?
– Керос-син в чулане. Мук-ка кончилась.
– Ясно. Прапор, бери ее, лошадей, и уходите к телеге.
– Она похоронить просит, – с трудом выговорил Герман.
– Может, еще раввина позвать? Нас здесь самих похоронят. Поднимай ее, живо! – Катя рысцой потащила мешок к лошадям.
Герман осторожно взял девочку за тонкое запястье:
– Одень, пожалуйста, что-нибудь. Нужно уходить.
Девочка глянула дико, ухватила прапорщика за кисть… Герман взвыл – зубы у девчонки оказались как иголки. С трудом вырвал руку, затряс прокушенной кистью.
Девочка, опрокинувшись на спину, сучила ногами:
– Ненавижу! Гои, а тойтэ пгирэ зол дих ойсдышен!
[12]
Герман и сам чуть не орал, по грязной ладони катились крупные капли крови, капали на утоптанную землю.
Мимо промелькнула Катя. Крепко хлопнула девчонку по лицу, задавила визг. Раз – хрипящая девчонка оказалась лежащей животом на колене девушки. Два – на разлохмаченную голову была напялена широченная рубашка. Три – Катя рывком вздернула рыдающую девочку на ноги, дернула рубашку. Одежда, широкая, как саван, наконец прикрыла истерзанное худое тело.
– Пошли вон отсюда! Веди ее, только руками не трогай.
Герман понятия не имел, как такое проделать, впрочем, командирша, уже двинувшая было к корчме, остановилась:
– Пашка, не стой столбом! Прими девчонку, и уходите.
Тут же нетерпеливо ухватила прапорщика за руку, оценила пострадавшую ладонь:
– Вечно, ваше благородие, у вас руки не туда лезут. Дай сюда! – оторванная от цветастой тряпки полоса наскоро перехватила ладонь. – Ничего, скоро остановится. Экий ты, прапор, полнокровный. Парнишку поднять сможешь? – Катя мотнула головой в сторону плетня. – В дом занеси. Пашка насчет мертвецов слабоват. Живее! Время, время идет.
Катя исчезла в доме. Герман надел через плечо карабин, подошел к мертвецу. Особых чувств не испытывал, кажется, мозг окончательно перестал воспринимать происходящее. Паренек оказался невысок ростом, но неудобен – тело уже окоченело, поднимать неудобно, все равно что колоду. Обхватив поперек, с трудом снял с плетня. Жужжали мухи. Герман понял, что брезгливо отворачивает лицо, стало стыдно. Девочка следила, глаза полны ужаса, словно в две кружки с расплавленной смолой заглядываешь.
