Платок Ольга изгрызла. Зажимала себе рот, лупила пятками по спине светловолосой подруги. Сквозь платок прорывались обрывки мольбы и ругани на двух языках, требований продолжить и никогда-никогда не останавливаться. Давно Катя не ласкала столь темпераментное существо.
… – губы распухнут.
– Пусть, – Ольга гладила любовницу по бедрам обтянутым черным шелком. – Совру что-нибудь.
– Поверят? У вас здесь не только невинные дитяти. И взрослые тетки есть. Например, твоя Евдокия…
– Поверят, я убеждать умею. Да и припугнуть знаю чем. Набралась я яду, – Ольга жарко терлась щекой, ласкала потоком волос грудь подруги. – Я здесь совсем другой стала. Ах, ну почему нам в Петербурге не довелось встретиться? La moquerie du sort. Lui sois maudit. Tout pourrait кtre autrement
[17]
.
– Не гневи судьбу. Le sort – la mademoiselle enjouеe
[18]
. Один дяденька говаривал – «судьба пристрастна, она любит тех, кого и так все любят». Нас судьба внешностью не обидела, надо думать, все остальные гадости навешивает из чувства справедливости и для равновесия. Придется барахтаться. England expects that every man will do his duty
[19]
, как сказал совсем другой умный дяденька.
– Ты англоманка? Tu n’aimes pas la langue française
[20]
?
– Я французский дурно знаю. С английским попроще. Бывала я в Королевстве. А за океаном даже пожить пришлось.
– Счастливая, – нетерпеливый язычок начал новое путешествие по ложбине между упругих грудей. – А я почти нигде не успела побывать. Только в Париж и в Вену меня возили. Знаешь, я тогда вовсе не хотела стрелять. Как наваждение нахлынуло. Митенька вечно бросал пистолет на туалетном столике. Я просто взяла и нажала на «собачку». Даже не помню, что крикнула.
– Забудь. Бывают трагические стечения обстоятельств, – Катя, чувствуя, как начинает заплетаться язык, обхватила подружку за затылок. – Забудь о прошлом. Сейчас оно нам и вовсе ни к чему. Ох, Ольга, не так сразу!
– Называй меня Еленой, – потребовала партнерша, пуская в ход пальчики. – Я хочу в мир вернуться. Видит бог, я достаточно наказана. Ох, какая же ты горячая. И гладкая. Я тоже так хочу. Я больше не могу здесь… никак не могу!
Катя принялась кусать себе пальцы.
– …Каторги я очень боялась, – шептала Ольга-Елена, – в смутном лунном свете, падающем из-за зарешеченного окна, мерцал ее классический профиль, светилась щека, полузакрытая чадрой волос. – Казалось, лучше уж пусть повесят. В камере со мной истерика случилась, я головой о стену билась. В больницу отнесли. А там простыни цветом свинцовые. Тараканы по ним караванами бродят. Дядя постарался. Дело закрыли. Предумышленное убийство грозило. Но вместо каторги сюда услали. Я руки на себя исключительно из упрямства не наложила. Время словно кто-то выключил. Год, два, словно и не живу вовсе. Всё где-то вдалеке осталось. О перевороте через два месяца узнала. Катя, неужели, правда, в Москве женский пол уже национализируют по социальному происхождению? Дворянки низшим сортом идут?
– Глупости. Экие экзотические бредни до вас докатываются. Верите? В столицах кое-кто из прыщавых революционеров да экзальтированных нимфоманок подобные планы вынашивал, но это от избытка мечтательности. Скоро пройдет. Порядок установят. Секретариаты, парткомы, месткомы, упрревгормосткомиссии и тому подобное занудство. Из развлечений только политинформации останутся да суды над литературными героями. Печорина за пижонство приложат, Всадника без головы – за оппортунизм и соглашательство. Никто вспоминать Сапфо и ее логоэды перечитывать не будет, и не надейся. Давай, Елена Прекрасная, заканчивай с религиозной деятельностью. Ну какая из тебя старица? Грешницы мы, чего уж душой кривить. На том свете ответим по всей строгости закона. Поехали с нами, Леночка. До города проводим. Ты же не пропадешь. Если здесь сумела бразды правления в свои руки прибрать, на свободе уж куда легче будет.
– А ты? Катя, у тебя какие-то серьезные обязательства? Молчишь? Что тебе эти самцы? Один мальчишка, другой хворостина очкастая, сутулая. Что ты их не бросишь? Зачем тебе по разбойному миру бродить? Давай здесь отсидимся. Подождем, пока все уляжется. И деньги нужны. Я в Париж хочу. Подальше от грязи, от святош, от революций. Мне Париж снится. Понимаешь?!
– Пустое, – прошептала Катя, мягко переворачивая подружку на живот. – Будешь ты в Париже. Почему нет? С такой внешностью и талантами всю Европу покорить, как два пальчика…
Ольга-Елена вцепилась в одеяло, властная любовница осторожно навалилась сверху, длинные ноги обхватили, сжали бедра монашки. Катя туго толкалась лобком в нежные ягодицы, покусывала ушко, стараясь не оставлять явных отметин зубами. И шептала, шептала о свободе, о просторном, злом и веселом мире…
Уйти пришлось до рассвета. Катя, поддерживая неудобные юбки, выбралась в узкое окно. Поцеловались на прощание онемевшими, бесчувственными губами.
– Я днем найду повод встретиться, – прошептала Ольга. – До ночи не выдержу. Пьяная я. Счастливая. Как от кокаина.
– Ты поосторожнее. Тебе бы и поспать не мешало, сестра-белица.
– Ненавижу я здешние ночи. В ушах от пустоты звенит. Уж лучше днем делами усердно заниматься – тогда устаешь, засыпаешь как мертвая. Катя, ты оружие не носи. Я тебя очень прошу. Боюсь я пистолетов. Ты уж меня прости покорно, дурочку такую.
– Ладно, прощу. Приду слабая, беззащитная, на всё готовая. Может, не так мгновенно будешь глазки закатывать. Пока, святая дева.
Катя прошлась по карнизу, соскользнула на землю по расшатанным скобам отсутствующей водосточной трубы. Наверху чуть слышно звякнул замок, повешенный на решетку. Сурова и пунктуальна сестра Ольга – окно не забудет запереть, подоконник тщательно протрет.
* * *
Два дня промелькнули как миг. Катя дрыхла, ела, блудила. Если не блудила, то думала о блуде. Как этакий судорожно-порочный режим выдерживала Ольга, вынужденная еще и с раннего утра до полуночи заниматься бесконечными заботами обители, понять было трудно. Так с одинокими девушками и бывает – крепишься-крепишься, а потом срываешься по полной программе. Бедняжка Ольга-Елена изголодалась воистину до последней крайности. Днем, сонно слушая из своей гостевой комнатушки строгий негромкий голос распоряжающейся на подворье сестры-хозяйки, Катя сама с трудом верила, что почти до рассвета сжимала в объятиях содрогающееся тело сего образца келейного благоразумия. Голос сестра Ольга никогда не повышала, но повиновались ей обитательницы монастыря беспрекословно. Черт его знает, как девчонка, сосланная с глаз долой подальше от столицы, смогла такие права взять, да еще обойдясь без оплеух и зуботычин. И ведь хорошо помнят в обители, за что голубоглазого падшего ангела в Темчинкинскую глушь законопатили. Чудны дела твои, господи.
