В результате сталинской обработки из проекта постановления было исключено положение о том, что успешность коллективизации будет оцениваться ЦК не только по числу хозяйств, объединенных в кооперативы, «но прежде всего на основе того, насколько тот или иной район сумеет на основах коллективной организации средств производства и труда действительно расширить посевные площади, повысить урожайность и поднять животноводство»
[212]
. Тем самым создавались благоприятные условия для гонки за «стопроцентным охватом» вместо превращения коллективизации в средство для повышения эффективности сельскохозяйственного производства.
Сталин исключил из проекта также конкретные указания о порядке обобществления средств производства, о сохранении у крестьян скота, обслуживающего их потребительские нужды, а также мелкого скота, птицы, инвентаря; о порядке допуска кулака в колхозы и дифференцированном подходе к кулаку. Была исключена также детализация сроков коллективизации, а сами они резко сжаты: для Нижней Волги, Средней Волги и Северного Кавказа – осень 1930 года – весна 1931 года, для других зерновых районов – осень 1931 года – весна 1932 года. Для остальных районов сроки не конкретизировались и единственным ориентиром оставался уже упоминавшийся «План коллективизации в весеннюю с.-х. кампанию 1930 г.»
[213]
, в декабре 1929 года одобренный Политбюро ЦК ВКП(б).
Тем самым Сталин пошел на прямое нарушение решений ноябрьского (1929 г.) Пленума ЦК ВКП (б), предостерегавшего от формально-бюрократического насаждения коллективизации. Результаты такой редакции не замедлили сказаться. Директивы центра вынуждали партийных и хозяйственных руководителей настаивать на форсировании коллективизации. Например, Сибирский крайком ВКП (б) принял 2 февраля 1930 г. постановление: в основном завершить коллективизацию в течение весенней сельскохозяйственной кампании 1930 года, в проведении коллективизации сделать упор на организацию коммун
[214]
. Между районами края разжигалась гонка за процент коллективизации.
Из центра, однако, раздавались не только понукания, но и угрозы. В. М. Молотов на совещании по советскому строительству 13 января 1930 года указал: «В отношении тех советов, которые и теперь не обеспечат решительного сдвига в организации бедноты и останутся в стороне от массового колхозного движения, мы будем иметь основание сказать, что это не те Советы, которые нам нужны, что это… кулацкие советы!»
[215]
. Г. Н. Каминский (бывший председатель Колхозцентра, а с 14 января 1930 года – зав. Агитпропом ЦК ВКП (б)) на совещании представителей районов сплошной коллективизации высказал следующую мысль: «Если в некотором деле вы перегнете и вас арестуют, то помните, что вас арестовали за революционное дело»
[216]
.
И аресты последовали. Правда, арестовывали не перегибщиков, а тех, кто пытался предотвратить превращение колхозов в простые насосы для выкачивания зерна из деревни. Сначала, еще осенью 1929 года, последовали окрики в партийной прессе по адресу тех колхозов, которые некоторую часть хлеба стремились реализовать на частном рынке, чтобы как-то восполнить потери от низких государственных заготовительных цен. «Колхоз, продающий свой хлеб на частный рынок, это лжеколхоз, это кулацкий колхоз, – возмущался журнал «Большевик» и делал выводы: – Руководители таких колхозов, которые получают помощь от государства в виде кредита и машин и обращают ее на содействие кулаку в его борьбе против рабочего государства, должны понести соответствующую кару»
[217]
. Репрессии стали превращаться в составную часть аграрной политики.
В информационной сводке Колхозцентра отмечалось, что посланные в деревню рабочие-двадцатипятитысячники бьют тревогу в связи с тем, что во многих колхозах забрали в ходе хлебозаготовок все, вплоть до семян и продовольствия. Сводка приводила целый ряд примеров того, как в ответ на протесты двадцатипятитысячников, что отбор семян обрекает колхозы на срыв весенней посевной кампании, этих рабочих снимали с работы и исключали из партии
[218]
.
Произвол становился основным рычагом переустройства деревни. Хотя закон о раскулачивании, принятый ЦИК и СНК СССР 1 февраля 1930 г.
[219]
, предполагал установление жестких количественных лимитов по применению репрессий по каждой из трех групп кулаков – подлежавших суду и полной конфискации имущества, подлежавших высылке в отдаленные районы с конфискацией средств производства и подлежавших переселению в пределах области или края с частичной конфискацией средств производства, установленные лимиты были нарушены (хорош, кстати говоря, закон, заранее предопределяющий число тех, кто будет предан суду!). Нередко у кулаков отбирались не только все средства и орудия производства, но и предметы домашнего обихода и продовольствие. В ряде случаев местные работники превращали раскулачивание в основной метод колхозного строительства. Бедняцко-батрацкие массы стремились расширить круг хозяйств, подлежащих раскулачиванию, ибо конфискованное имущество передавалось колхозам в качестве вступительных взносов батраков и бедняков, а часть этого имущества в нарушение директив партии распределялась среди батраков и бедняков.
Факты, подтверждающие эти слова, приводил кандидат в члены Политбюро ЦК ВКП (б) С. И. Сырцов: «Можно привести один чрезвычайно выразительный пример, – к сожалению, далеко не единичный. В одной из станиц Северного Кавказа продается с торгов имущество одного кулака, на которого наложен штраф. И вот как это делается. Дом продается за 20 коп., 4 лошади продаются за 60 коп., корова с телкой за 15 коп., гуси по одной копейке, причем все это покупают с торгов исключительно члены сельсовета»
[220]
.
Критерии отнесения хозяйства к категории кулацкого были определены столь широко, что под них можно было подвести любое крупное хозяйство, даже бедняцкое, хозяйства, входящие в крестьянские кооперативы и т. д. Это позволяло должностным лицам использовать угрозу раскулачивания как основной рычаг создания колхозов, организуя давление деклассированных слоев деревни на остальную ее часть.
Даже раскулачивание периода 1918–1919 годов, проводившееся комбедами, при всех его издержках было, во всяком случае, ответом бедняцкой массы на классовый террор со стороны основной части кулачества и происходило в обстановке острой гражданской войны, когда с обеих сторон применялись крайние средства. За весь же период коллективизации со стороны 2,5–3 млн человек из зажиточной прослойки отмечено несколько тысяч случаев террора. Но это ни по каким меркам не сравнимо с гражданской войной. Если и можно говорить о проявлениях гражданской войны в период коллективизации, то это касается в первую очередь не кулаков, а массовых крестьянских выступлений против принудительной коллективизации и грабительской политики хлебозаготовок. Эти выступления приобрели значительный размах и ожесточение, так что против крестьян неоднократно применялась вооруженная сила.
