— Не надо, — сказала я, против воли расхохотавшись. — Умоляю вас.
Я отправилась в постель и уснула почти тотчас, однако сон мой был прерывист и тревожен. Вместо грез ночных мне являлись ночные кошмары. Мне не выпало приключений — лишь свидания с духами. Я странствовала не по альпийским горам и венецианским каналам, но по темным кладбищам и несообразным аллеям. И однако всю ночь я проспала, а когда проснулась, ослабелая и неприкаянная, из-за штор уже сочился утренний свет. Стенные часы показали десять минут восьмого — теперь я непременно опоздаю на службу, а ведь еще нужно сготовить папеньке завтрак. Но, войдя к нему в спальню, дабы проверить, стало ли ему лучше, я с первого взгляда поняла, что недуг его гораздо серьезнее, нежели мне представлялось. Вечерний дождь пробрал его до костей, холод прохватил до печенок. Папенька был смертельно бледен, весь в липкой испарине, и я, ужасно перепугавшись, мигом оделась и помчалась на угол нашего конюшенного переулка к доктору Коннолли, старому другу и домашнему врачу. Я привела его к нам, и он сделал все, что было в его силах, я ни капли в этом не сомневаюсь, но сказал мне, что надо разве только ждать, пока спадет жар, или же надеяться, что жар спадет, и остаток дня я провела у папенькиного ложа, молясь Богу, который редко навещал мои помыслы, а в ранних сумерках, когда солнце снова село, уступив место, извечно гнетущему лондонскому туману, я почувствовала, как разжались папенькины пальцы, сжимавшие мою ладонь, а затем он и вовсе ускользнул от меня, тихонько отбыл к загробному своему блаженству, оставив меня сиротою, как в романах, о которых мы говорили накануне, хотя даже и не знаю, можно ли считать, что я сирота, если мне уже минул двадцать один год.
Глава третья
Папеньку хоронили в понедельник, в паддингтонской церкви Святого Иакова; выразить соболезнования пришли полдюжины его коллег из Британского музея и три мои сослуживицы из школы Святой Елизаветы, где я учу маленьких девочек; в обществе их я отчасти нашла утешение. У нас не осталось в живых родни, и папеньку оплакивали немногие, в том числе вдова, квартировавшая по соседству, однако не желавшая здороваться со мною на улице, вежливый, но застенчивый молодой студент, которого папенька наставлял в энтомологии, наша приходящая служанка Джесси и мистер Биллингтон, табачник с Коннот-стрит, — он снабжал папеньку коричным табаком, сколько я себя помню, и появление его растрогало меня до глубины души.
Мистер Хестон, папенькин начальник из отдела энтомологии, обеими руками слегка сдавил мою ладонь и поведал, как уважал папеньку за интеллект, а некая мисс Умнитон, образованная женщина, чье поступление на службу в музей когда-то повергло папеньку в смятение, сообщила мне, что ей будет не хватать его живого остроумия и прекрасного чувства юмора, — сведения эти немало поразили меня, и, однако, согрели. (Быть может, мне оставались неведомы некие черты его натуры? Неужели он рассказывал анекдоты, очаровывал молодых дам, излучал добродушие? Что ж, вполне вероятно, но все равно отчасти удивительно.) Мисс Умнитон мне понравилась, я хотела бы познакомиться с нею ближе; я знала, что она училась в Сорбонне, защитила степень, английскими университетами, естественно, не признанную, а ее родные из-за этого отказали ей от дома. Папенька однажды поведал, как спросил мисс Умнитон, предвкушает ли она тот день, когда выйдет замуж и сможет бросить работу; ее ответ — дескать, она лучше напьется чернил — огорошил его, но возбудил мое любопытство.
За дверями церкви моя начальница миссис Фарнсуорт, наставлявшая меня в детстве, а затем нанявшая учить других, сообщила, что остаток недели я могу горевать, однако усердный труд замечательно восстанавливает силы, и она ждет меня в школе в следующий понедельник. Это не от бессердечия; годом раньше миссис Фарнсуорт потеряла мужа, а за год до того — сына. Что такое горе, она понимала.
К счастью, в день похорон обошлось без дождя, но туман был так густ, что я едва различала, как гроб опускается в землю, и пропустила тот миг, когда понимаешь, что видишь его в последний раз, — быть может, оно и к лучшему. Гроб словно поглотило туманом, и лишь когда викарий приблизился, пожал мне руку и пожелал всего доброго, я поняла, что похороны окончены и остается только возвратиться домой.
Впрочем, ушла я не сразу, но некоторое время побродила меж могил, сквозь марево читая имена и даты на надгробиях. Одни как будто на своем месте — мужчины и женщины за шестьдесят, порой за семьдесят. Другие — чужие здесь: дети, упокоившиеся во младенчестве, молодые матери, похороненные в обнимку с мертворожденными. Наткнулась я и на могилу некоего Артура Кавена, прежнего моего сослуживца, и содрогнулась, припомнив былую нашу дружбу и его позор. Мы с Артуром недолго приятельствовали, я надеялась, что дружба наша расцветет в нечто большее, и воспоминания об этих чувствах, а равно о том, сколько горя причинил этот злосчастный юноша, только больше омрачили мою душу.
Пожалуй, неблагоразумно здесь оставаться, решила я, но, оглядевшись в поисках ворот, поняла, что совершенно заблудилась. Туман сгустился, я больше не разбирала слов на надгробьях, а где-то справа — удивительнейший пируэт! — засмеялась какая-то пара. Я обернулась, недоумевая, кто станет вести себя здесь подобным образом, но никого не увидела. Встревожившись, я пощупала во мгле, но рука в перчатке ничего не нашла.
— Здравствуйте, — сказала я, лишь слегка повысив голос, не зная, вправду ли хочу, чтобы мне ответили, но ответа не последовало. Я добралась до ограды, где надеялась отыскать ворота, свернула вбок и едва не упала, наткнувшись на груду древних надгробных камней; сердце мое заколотилось в страхе. Я велела себе успокоиться, вдохнуть поглубже, отыскать выход, но, оглянувшись, испустила вопль, оказавшись лицом к лицу с девочкой каких-то лет семи, что стояла на дорожке — без пальто, несмотря на погоду.
— Мой брат утонул, — объявила она, и я открыла было рот, но не нашлась с ответом. — Ему велели не ходить к реке, а он пошел. Непослушный был. И утонул. Мама сидит у его могилы.
— Где? — спросила я, и она показала мне за спину. Я обернулась, однако помянутой мамы не разглядела. Я снова посмотрела на девочку, но та внезапно кинулась бежать и исчезла во мраке. Паника охватила меня; я опасалась, как бы со мной не сделался истерический припадок, но заставила себя зашагать по дорожкам и наконец, к величайшему своему облегчению, очутилась на улице, где едва не столкнулась с грузным человеком, каковой был, и я в этом почти уверена, нашим местным членом парламента.
По пути домой я миновала паб «Козел и подвязка», куда, разумеется, нога моя никогда не ступала, и с изумлением узрела у окна мисс Умнитон за стаканчиком портера — погрузившись в учебник, она что-то писала в блокноте. За ее спиной я различила мужские лица, — разумеется, мужчины негодовали, полагая ее некоей растленной женщиной, но это, заподозрила я, мисс Умнитон ни капли не беспокоило. О, как жаждала я войти в это заведение и сесть подле нее! Надоумьте меня, сказала бы я ей, как жить мне отныне? Как поправить свое положение, как прояснить виды на будущее? Умоляю, помогите мне, ибо я одинока в этом мире, и нет у меня ни друга, ни благодетеля. Скажите, что мне теперь делать.
