– Ага. Как там каторжные говорят? Заложишь бушлат, а сдерут шкуру? Вот так и поступим. Пятьдесят штук. Ну, пусть будет лозой
[51]
. Жалко дураков…
– Остальные – просто несчастные люди. Довели их…
– Однако я должен как-то отреагировать. Дать им по тридцать штук лозы и вернуть в общее отделение. Эй, Гезе! Позови ко мне Фельдмана!
Когда пришел коллежский регистратор, Лыков уже сочинил в голове приказ.
– Здравствуйте, Степан Алексеевич. Тут в мое отсутствие Ялозо совсем разошелся, половину города перепорол. Садитесь и пишите.
Фельдман сел, взял перо.
– «За нарушение Устава о ссыльных и Положения об управлении островом Сахалин, выразившееся в самовольном возложении моим помощником титулярным советником Ялозо на себя моих обязанностей, указанного Ялозо от должности отстранить до разрешения его участи в высшей администрации». Дата, подпись. Готово?
Лыков перечитал текст приказа и тут же подписал его.
– А теперь, Степан Алексеевич, вызовите сюда весь кадр окружного управления.
Фельдман сломя голову побежал созывать чиновников. Когда все собрались, Лыков огласил свое решение и обратился к Ялозо:
– Господин титулярный советник! Назначить себе заместителя могу только я сам. По какому праву вы присвоили не принадлежащие вам обязанности?
– Но ваше высокоблагородие! Вас не было три дня! Безотлагательные дела требовали немедленного решения… я счел своим долгом…
– Безотлагательные дела? Какие именно? Перечислите!
Фома Каликстович смешался и молчал.
– Ну? Эти дела не в том ли заключались, чтобы перепороть сто пятьдесят человек?
– Так ведь распустились! – чуть не рыдая, возопил обвиняемый. – Ваше высокоблагородие, нешто меня с должности? За что? За то, что каторжную сволочь в рукавицы взял?
– И так ловко взяли, что сразу восемь человек убежало! И три дня по городу стон стоял.
– А чего их жалеть-то? – вдруг ухмыльнулся Ялозо и посмотрел на Алексея с вызовом. – За такое, что я сотворил, не наказывают – за это награждают. У нас, на Сахалине. У вас там – не знаю, а у нас никому не спустят. Даже если и камер-юнкер!
Лыкову вдруг очень захотелось ударить этого человека. Он с трудом сдержался. Ответил с презрением в голосе:
– Восторг испытываете, когда беззащитного человека на «кобылу» кладете? Кровь разгоняет? Сами себе выше кажетесь?
И неожиданно для себя заорал дурным голосом:
– Пошел вон!!!
Титулярный советник съежился и опрометью бросился прочь из комнаты. А Лыков объявил, что временно исполнять обязанности своего помощника он назначает Фельдмана, и отпустил подчиненных.
Расправа с Фомой Каликстовичем поразила всех как гром среди ясного неба. Шелькинг, рослый и осанистый, даже сделался как будто ниже ростом. Черноволосый, с седой бородой, «майор» был по-своему эффектен. Как-никак служил столичным приставом! Теперь он ходил по квартире в подштанниках, с утра до вечера пьяный и бормотал себе под нос: «Подождем Ипполита Иваныча… подождем… все наладится…» Акула-Кулак и тот притих и перестал мордовать арестантов.
Лыков же, отстранив Ялозо, и не подумал сообщать об этом «высшей администрации». Выгнал, и все! Кононович далеко. Когда узнает да попросит разъяснений, тогда и поговорим… С точки зрения служебных отношений поступок надворного советника был чистейшей воды самодурством. Но самодурство настолько свойственно сахалинским чиновникам, что решения Лыкова никого не удивили…
Алексей в душе немного опасался, что его действия и в самом деле разболтают каторгу. Народ там всякий. Дашь палец, а откусят руку. Поэтому он собрал на плацу обе тюрьмы и произнес речь:
– Ребята! Я дал вам некоторые облегчения, понимая, что жизнь ваша тяжелая. Но заигрывать не стану. Я за справедливость. Лишнего не наложу, но за дело покараю не хуже иных. А вы будете последние дураки, ежели начнете сейчас грубить или от работ отлынивать. Потому как другому начальнику, который придет на мое место, знаете, что скажут? Был до вас, мол, такой Лыков. Хотел по справедливости, а вышел срам. Нельзя с ними по справедливости, а можно только палкой. Вы этого, что ли, хотите?
«Ребята» стояли, почесываясь и тихонько матерясь. Лыков понимал, что достучаться до них трудно. Невозможно! Свихнувшийся на картах не прекратит играть. Вор останется вором. А горстка несчастных людей, попавших в преступники случайно, не переломит господства «иванов». Но в словах сыщика был расчет. Каторга помешана на справедливости. И отсылка к этому волшебному слову должна задеть людей.
В итоге вышло середина на половину. Тюрьма, конечно, продолжила пьянствовать и воровать. «Иваны» все так же владели ею. В Корсаковке пропал ефрейтор военной команды, и его не сумели найти. Может, сам сбежал, но скорее зарезали и закопали. В торговых банях Вартанова по-прежнему занимались проституцией, а в чайной Рогова играли в карты. Но стычки между надзирателями и каторжанами стали реже. И заметно. Люди начали ходить на работы как-то спокойнее, без ловкачества и истерик. И совершенно прекратились побеги. Лето, а они не бегут… «Бывалые сахалинцы» только пожимали плечами. Палач ходил понурый: маховые деньги
[52]
закончились, некого сечь!
Все упорядочилось и вокруг Лыкова. Ванька Пан пытался было посоперничать с Голуновым за первенство возле начальника. Но быстро отступил. Калина Аггеевич умел одной фразой вразумить человека… По молчаливому согласию прислуги он получил титул коменданта Главной квартиры. В этом качестве Голунов стоял над всеми, но вмешивался лишь при необходимости. Исключительность положения каторжного проявлялась в том, что он садился вместе с Лыковым за стол. Иногда по поручению начальника округа он объяснялся с тюрьмой. В поездках Голунов сопровождал Лыкова в качестве телохранителя, для чего ему выдали револьвер.
Збайков остался личным камердинером, а постепенно начал управлять и лыковскими финансами. Алексей отдавал ему свое жалование, и тот вел хозяйство. Закупки провизии, расчеты с прислугой, представительские траты – все теперь шло через Ивана.
Третьим человеком в иерархии как-то сам собой сделался Фридрих Гезе. Молодой человек умел ладить со всеми. Ему прощали даже бесконечные гешефты. Строгий Голунов хоть и бранил Федьку, но всегда за него заступался. Обходительный и неглупый, лакей был вхож повсюду. Он сумел стать нужным, в том числе, Шелькингу и Ялозо, тонко доводя их интересы до Лыкова. Сердиться на обаятельного мошенника никому не хотелось… Один только Фельдман не доверял проныре и жаловался на него начальнику.
