– О-о-о, кулеш – пища богов. Несколько раз пытался сварить его столько, чтобы на завтра осталось. Ага, щас-с-с… – мотнул грустно головой Бурш.
– Хозяюшки, уже совсем невмоготу, – трубным военным голосом возопил Крокодил, и его с энтузиазмом поддержало еще несколько человек.
– Уже все, уже сейчас, – разноголосо отозвались женщины с кухни.
– Чистый Гоголь, а ведь импровизация, – тихо отметил роскошную «Песнь о Борще» сидящий рядом со мной Андрей. Он из всех наших самый полный, пожалуй, и самый терпеливый. Покушать не против, но культа из еды не делает.
Я кивнул в ответ. Вообще-то этот здоровяк со шрамом в то время, когда мы с ним ездили, никак не произвел впечатление краснобая. Очень, надо заметить, флегматичным был, немногословным, хотя собранным и действовал точно. Представился Александром, но, учитывая наличие уже одного Александра в группе и привычку в компании нашей по прозвищам общаться, предложил звать его Альбой, что и прижилось. Вот сейчас он счастлив, причем так, что это издалека видно – очень возбужден и радость в нем через край хлещет.
– Ильяс, что это он такой счастливый? – спросил тихонько я у сидящего с другой стороны снайпера.
– Он домой с тверяками завтра едет. Сегодня как раз ему сеанс связи устроили с семьей, так что встречать будут – и полным составом, что сейчас уже счастье. Ну и с моей помощью удачную очень сделку провернул, так что есть чему порадоваться, – слегка шепелявя и со свойственной ему скромностью ответил мой сосед.
– Ну кто б сомневался! Велик, могуч и прозорлив!
– Ага. Но вообще-то пора бы нас и кормить, – без особого энтузиазма отреагировал на мои преувеличенные восторги Ильяс.
– Про сало еще недосказали, – протокольным голосом заметил Енот.
Альба окинул всех орлиным взором, подмигнул ухмыляющемуся Буршу, и взмыл:
– Сало – оно всегда кошерно, если правильное. Блин, вот не могу на Украину сгонять, я б привез тебе правильного сала – и такого, и сякого… Сало – только не мороженое! Ни в коем разе, весь вкус пропадет. Просто охлажденное, нежное, розовое, как… Да вареная картошечка, окропленная правильным постным маслицем из слегка прижаренного подсолнечника, самую малость, домашнее, духовитое, как летом на сеновале; кто хочет – присыпать еще лучком зеленым и укропчиком, но это на любителя. Да с капусткой квашеной и огурчиком соленым маманиного засолу, хрумтявым, острым, аж слезу выбивает. И при засолке чтоб и черносмородиновый лист, и дубовый, и вишневый, и будылья укропа-перестарка… Да с горячим, только что привезли, черным хлебушком… И венчает все это рюмочка, знобяще-запотелая, с ней самой, а лучше – с хорошим домашним самогоном. Не перваком, который для самоубийц и не любящих собственную печень, а правильным, чистым-чистым и горючим, как слеза обиженного младенца. И настоявшимся на калган-корне или перегородках грецкого ореха (да у каждого свой рецепт найдется!). А еще лучше – гнатым из той сливы, что за сараем у мамани растет, прям лучше не бывает. Только из груши разве что, с тех двух деревьев у забора… Или нет, все же лучше на черносмородиновой почке, свеженастоянное, когда оно изумрудно-прозрачное и сразу понятно, почему змий – зеленый! И оно обрушивается ледяным оргазмом по пищеводу и взрывается в желудке, и тут же – тот самый, хрумтявый огурчик… А затем, уже не спеша – по второй, и все это, лаская взглядом, не торопясь, обоняя – внутрь!
– Все, ждать больше сил нету! Серега! Наливай! – загомонили за столом.
Наконец и женщины закончили все свои дела, и мы приступили…
Разумеется, в присутствии таких матерых гурманов, как Бурш и этот здоровяк-южанин, нам нельзя было ударить лицом в грязь, поэтому некоторое время все явно задумывались – что и с чем сочетать. Но первая некоторая неловкость оттого, что и незнакомых людей много, и опасение, как бы чего нелепого не совершить в их присутствии, прошла довольно быстро. Завязывается общая застольная беседа, тем более что со столом расстарались – не то что по нынешним бедовым временам, а и в старое время такой стол был бы хорош без сомнений. Мне давненько за таким сидеть не приходилось, так что праздник удался. И я точно видел – у остальных такое же впечатление.
Настоящее пиршество и для глаз, и для носов, и для желудков. Вот только несмотря на обилие самых разных напитков, пьют все более чем умеренно. Мельников вытряс из меня разрешение на «чуть-чуть» и демонстративно тяпнул грамм пятьдесят пива, но потом перешел на сухое чилийское вино, которое тоже пригубливал помалу. Я не устоял и напомнил ему старую поговорку: «Вино на пиво – диво, пиво на вино – овно…», а он широко, по-дружески ухмыльнулся. Мне порекомендовал не усердствовать Ильяс – завтра у нас будет работа, видно, что и остальные тоже это в виду имеют. Тот же здоровяк со шрамом пирует не как я от него ожидал – ест со смаком и немало, но вот с питьем куда как сдержан. Это придает нашей пирушке своеобразный оттенок.
Посреди праздника мне приходится идти выгуливать собаченцию. Она определенно страшно завидует котяре, который, будучи допущен в комнату, наклянчил у гостей груду еды, сожрал героически все и теперь валяется в углу комнаты, совершенно нетранспортабельно – наверное, ноги до пола не достают у его толстопузия. Я честно хотел выставить одноглазого вон, но меня поддержал только Ильяс, а остальные решили проявить кошколюбие и не дали его выкинуть из комнаты.
Когда мы с собакиным вернулись, атмосфера была куда как непринужденная. Вечер определенно удался. У Фрейи тоже – сердобольные гости, и в первую очередь женщины, навалили ей в миску столько вкусностей, что, по-моему, она утешилась.
Сил бежать нет совсем. А бежать надо, иначе нас догонят. Но мы выдохлись – и я, и девчонка совсем мелкая, и тот, кто тянет нас по крутой тропинке вверх по заросшему зеленой травкой склону не то холма, не то горы – седой, тощий и кривоногий плюгавый мужичок. То, что я мальчишка еще дошкольной стати и что одеты мы трое как-то причудливо и странно, меня почему-то совершенно не удивляет. Да и некогда удивляться, мы должны бежать, бежать, бежать, бежать…
Мужичишко горестно всплескивает руками и в отчаянии садится на траву. И я тоже вижу далеко внизу тех, кто гонится за нами. Они еще пока маленькие фигурки, видно только как у них двигаются ноги. Я почему-то вспоминаю, что это означает – до них четыреста метров. Ноги двигаются быстро – и у тех, кто бежит впереди на четырех, и у тех, кто чуть поодаль – на двух. Нам не уйти. Нас догонят по-любому.
Девчонка начинает плакать навзрыд, я не знаю, что делать, а наш спутник судорожно роется в своей узорчатой торбе, откуда вытаскивает неожиданно длинную саблю, тускло блеснувшую злым сизым лезвием. Я вижу, что он в панике, но вроде на что-то решился. Потом, как-то воровато оглянувшись на нас, начинает глыкать что-то из бутыли почти черного стекла. Но я вижу, что толку от всего этого не будет – преследователей слишком много, и они очень странные, эти преследователи. Впереди полным махом несутся две псины жуткого вида, и размером они такие, что баскервильская собачонка на дерево бы забралась, встретившись с такими жутями. Они действительно страшные, грязные, драные какие-то и даже на таком расстоянии пугают до икоты. Сразу за ними шустро бегут три мужика вида определенно военного, на их доспехах и лезвиях клинков много ржавчины. Но от этого приятнее они не становятся. Последняя фигура издалека выглядит женской и не бежит, а стремительно плывет, как девушки из ансамбля «Березка», притом не уступая в скорости ни собакам, ни воинам.
