— А что так? Это я тебе прямо скажу, смотреть на тебя, с этой улыбочкой, неприятно.
— Ага. Но пока не могу…
— Получается так, что медсестру я заберу к нам, — решает Николаич.
— Под вашу ответственность?
— Да.
— Ладно. Только чтоб она опять палить не стала. Что с раненым? Ему уход нужен?
— Нет, только покой, — отвечаю я и внутренне краснею. Честно говоря, дурацкая ситуация. С сестричкой мы знакомы всего ничего. Ну да, надежна в деле, имеет опыт военно-полевой медицины, умеет обращаться с оружием. И что это значит? Да ничего. Только то, что принимала участие в каких-то локальных конфликтах. А там и стороны разные, и люди разношерстные. И вытворялось там такое, что Стивену Кингу никакой фантазии не хватит. Тем более что от ребят ускользнул нюанс, который как раз мне покоя не дает. Для всех мужиков спущенные штаны — признак чего-то сексуального. А для меня скорее то, что пациент подготовился к внутрипопочной инъекции. Я ж, пока в педиатрии корячился, насмотрелся на задницы, причем такие, которые о сексуальной стороне никак не говорили. Видели ли когда-нибудь детские ягодицы, в которые проведено несколько полных курсов инъекций — от витаминов до антибиотиков? То еще душераздирающее зрелище.
А получил пациент полную обойму, причем хладнокровно выпущенную по ключевым точкам — в рот, чтоб не орал, в плечо, в колено, в живот. Как он еще после этого ухитрялся шевелиться — ума не приложу.
Может, он и впрямь ее, например, хотел изнасиловать прямо в кабинете, на столе?
Или действительно муж какой-никакой?
Тогда почему Андрей так выглядит, словно ему жутковатый, но долгожданный подарок сделали?
— Точно? — Михайлов чует мою неуверенность.
А откуда тут взяться уверенности? Да те же омоновцы, глянув на наложенный по мошонке жгут, приплюснувший яички к туго перетянутому бедру, при всем отсутствии у них следовательского образования не поверят ничему. Да, бывает такое, особенно у очень неопытных и невнимательных, когда, напугавшись до усрачки жутким фонтаном крови из бедренной артерии, одним махом прихватывают под жгут и мошонку. Но Надя не неопытный автолюбитель, кровотечения не было, да и на бедро не жгут кладут грамотные люди, а закрутку вертят… Вот окажется чертова Надька ревнивой сукой, а ее, скажем, бывший муж, невинной жертвой — так я буду прямым соучастником гадкого и тупого дела.
— Там же остался его друг. А кстати, кто это такие оба-двое? И пострадавший и этот… господинчик?
Михайлов стеклянно смотрит на меня.
— Из столицы. Весьма высокие гости. Перечислять титулы не берусь — там у меня их визитки лежат, так мелким текстом на две страницы… Как минимум европейского значения птицы…
Еще интересней.
— Вот знаете, — продолжает Михайлов, — больше всего я не люблю, когда делают из меня идиота. А сейчас такое ощущение, что если и не все, то некоторые здесь именно этим и занимаются.
— Если уж признаваться, — в тон ему отвечаю и я, — то ситуация непонятная, и идиотом тут я себя тоже чувствую.
— Не знаю, не знаю… Не пойму, в чем тут штука, но вообще-то при тяжелораненом доктор как-то уместнее там, чем тут, на площади. А вы стоите, словно в медпункте все как должно…
— Нечего мне там делать.
— С чего бы? Я вот слыхал, что при ранениях положено оказывать помощь. А ребята сказали, что перевязки наложены на фу-фу… Типа — отвяжись.
Черти глазастые. Хотя тут и образования не надо, видно, что халтура, да еще и нарочитая какая-то. И то, что бинты уже пользованные, заметить тож ума большого не надо.
— Чего молчим?
— Ну а что? Я ж сказал — чувствую себя идиотом.
Николаич с Андреем ушли, Надежду уведя с собой, а я тут с омоновцами да с комендачами — как рак на мели. Хорошо темно, да в ушанке, а то светились бы у меня уши малиновым светом…
— Почему помощь оказана халтурно?
— Почему-почему… да потому что безнадежник он. В лучшем случае до завтра дотянет, — ляпаю я.
— И потому вы там оставили второго? Запамятовали, где карантин находится? — Михайлов явно свирепеет.
Омоновцы пользуются случаем и ретируются по-английски.
Ситуация глупее не придумаешь. И что особенно противно в таком положении — прав Михайлов, будь он неладен, причем по всем пунктам. Набираю в легкие воздуха.
— Вы правы. Причем полностью. Я растерялся. Как скажете — так и будет. Командуйте, Петр Петрович.
— Тогда так — раненого в карантин, под присмотр, по протоколу. Тащите своими силами. И делаете это быстро. Прямо сейчас.
— Так этот второй вой поднимет!
— Ваши проблемы.
— Ну. Ладно.
Вызываю Сашу. Прошу взять напарника и прийти в медпункт.
Михайлов сопровождает меня. Смотрит нехорошо, разозлился, видно, мужик от непонятностей. Я бы и сам разозлился, только вот предмет для злости не определить. За неимением такового злюсь на самого себя.
Упираемся в запертую дверь. Подливается масло в огонь. Михайлов пыхтит, как паровоз, вот-вот тронется.
Вспоминаю, что ключ у Николаича.
И тут как раз какие-то жалобные причитания за дверью сменяются воплем.
— Доигрались, ребятки! Обернулся ваш безнадежник!
В медпункте грохочет и орет.
— Такую дверь без лома не вынесешь, старая работа, — замечает старший патруля.
На шум опять собирается куча народу. К счастью, поспевают Саша, Серега и Андрей. С ключом, слава богу.
Саша, встав на колено, открывает дверь. В медпункте — погром. Но московский гость оказался не так прост, сориентировался в обстановке и зажал обернувшегося дружка в угол столом, да еще и кушеткой сверху прищемил. Голосит не уставая, но кушетку держит твердо. Дружок, как и положено новообратившемуся, вяло машет целой рукой, но дотянуться не может.
— Давай. Того, что слева, — говорит Серега Андрею.
— С удовольствием, — почему-то отвечает тот и грохает одиночным.
Зомби с простреленной головой так и остается стоять, припертый в углу мебелью.
Голосящий затыкается после весьма увесистых плюх. Его уводят патрули.
— Завтра мне рапорт к планерке. Я знаю, что вы мне не подчинены напрямую, но настаиваю. Категорически настаиваю.
Михайлов поворачивается и уходит.
Публика потихоньку начинает рассасываться.
Стоим вчетвером. Потом запираем дверь и идем в салон. Говорить неохота.
Замечаю, что рядом с нами идет тот самый старичок-пчеловод.
— А вы что хотите?
— Вам некогда было. А обещали мазь и таблетки, — отвечает дедок.
