Не успеваю ему ответить, как прибывает обещанный транспорт с ранеными и больными. Лежачих, к счастью, ни одного, все худо-бедно, но ковыляют самостоятельно.
Первый же раненый хорошо знаком – это толстяк-повар, так удививший меня рассуждениями об Англии в самый гнусный момент первой ночи после взятия завода. У него наспех замотаны кисти рук, куртка накинута на плечи. Ошпарился, оказывается, супом. Замечательно, что супы на заводе постные. Значит, ожог кипятком, без жира, а это гораздо лучше и в лечении, и в прогнозе.
Эх, порадовался бы Николаич, хотел ведь, чтоб толстяка сюда перетянули, виды какие-то имел. Поди-ка узнай, что за комбинацию задумывал. Эх…
Не успеваю перемолвиться с толстяком парой слов, как мое внимание отвлекает сценка рядом – проходящая мимо нас молодая мамаша тянет за руку симпатичного дитенка лет трех. Дитенок, чем-то заинтересовавшись, таращится на нас, начинает задерживаться. Мама дергает его резко за ручку, детеныш пускается в рев. Мамаша волочет его дальше, ругая на все корки, как у нас принято – и дураком, и недотепой, и всяко разно. Мамашки обычно не стесняются.
Я срываюсь. Не, обычно-то я смирный, но тут что-то все вместе накатило, и я напускаюсь на мамашку едва ли не гуще, чем она на своего детеныша. Успеваю проинформировать ее, что она дура еловая и таким рывком вполне выдерет у дитенка руку из плечевого сустава (что бывает очень часто), что дитенка ругать нельзя и так далее…
Лаемся минуты две, потом безобразную сцену пресекает Бурш, вмешиваясь с грацией бронетранспортера и разводя враждующие стороны. Мамаша утаскивает ревущего вовсю дитенка, обещая мне всякие кары – и обязательно пожаловаться на меня всем подряд и моему начальству особенно…
От этого я как-то сдуваюсь. Лежит мое начальство на каталке…
Бурш вздыхает, выдает совсем неожиданное:
– Святого пастыря, сущностями безмысленными бурчаща, смело сливной трубе уподоблю. Идемте лучше работать.
Работы оказывается не так чтоб много. Кисти толстый повар и впрямь нехило ошпарил, пришлось повозиться. Теперь мы сидим втроем в комнатушке, которую Бурш приспособил для своих изуверских иголочно-терапевтических упражнений. Спит он тоже тут. Ну неплохо вообще-то устроился, и до работы совсем близко и безопасно сравнительно. Да и отдельная комната, как ни крути. Даже уютно, насколько может быть уютно в жилом кабинете.
– И что вы так завелись? – укоризненно спрашивает Бурш, разворачивая продолговатый сверток из подарочной бумаги.
Черт его знает чего… Словно раньше такого не видел.
– Ну я не знаю. Очень уж не хотелось еще и вывих плеча дитенку вправлять, часто такое бывает. А тут как раз возраст подходящий. Ну и чего она его так ругает, дура? Ей же потом бумерангом. Нельзя так детей ругать.
– Вы не меньше ее старались. Женщин вроде тоже ругать не с руки, – улыбается повар.
– Ну я вообще-то читал, что у детей очень сильно срабатывает психосоматическое при такой ругани. Американцы до войны вон поставили такой инцидент – половину сиротского дома заиками сделали только тем, что каждый день им говорили, что они дураки и заики.
– Да? Было такое? – рассеянно спрашивает Бурш, доставая из свертка бутылку коньяка и скручивая пробку.
– Эксперимент с участием двадцати двух детей в тысяча девятьсот тридцать девятом году поставил профессор Уэнделл Джонсон из университета Айовы и его аспирантка Мэри Тюдор. Детей поделили на контрольную и экспериментальную группы. Контрольной группе говорили только похвалы, особенно радовались тому, как дети чисто и правильно говорят. Экспериментальную группу, наоборот, постоянно попрекали мельчайшими ошибками и все время называли заиками. В результате у детей, которые никогда не испытывали проблем с речью, но, на беду, оказались в экспериментальной группе, развились все симптомы заикания, которые сохранялись и дальше, у многих на всю жизнь. Нечто подобное позже проводили немцы в концлагерях, с такими же результатами. Вы этот эксперимент имели в виду?
– Ага.
– Надо же, – вертит головой Бурш, расставляя более-менее чистые мензурки на покрытой полотенцем табуретке и ломая твердую плитку шоколада. Шоколад «врачебный», с сединой – почему-то часто именно такой лежалый шоколад и конфеты пациенты лекарям дарят.
– Что – надо же?
– Век живи, век учись. Нежелающий учиться останется безобразен, мерзок и затхл. Вы мензурку сможете удержать? – обращается Бурш к повару.
– Лучше во что-нибудь побольше. И небьющееся.
– Пластмассовый стаканчик подойдет?
– Подойдет. Много не наливайте.
– Ну что, почтенный служитель Эс. Ку. Лапа? Каков будет тост? – осведомляюсь я у Бурша.
– За то, что мы живы. Пойдет?
– Пойдет! Будем здоровы.
Коньяк оказывается неожиданно хорошим. Мягко греет глотку и сворачивается теплым уютным клубком в желудке.
– И, тем не менее получается, что мамку эту вы поставили в такое же положение.
– И она теперь тоже поглупеет…
Это приводит меня в смущение. Эк они оба на меня насели.
– Ну хорошо. А как было надо?
Мы принимаем по второй стопочке. Биологу-повару шоколад закидывает в пасть Бурш, пользуя для этого пинцет.
– Может быть, стоит поступать по правилу любимых мной англосаксов. Они никогда не ругают себя и своих. Принципиально.
– Обоснуйте, Федор Викторович.
– Могу и обосновать. Недалеко ходить. Известны вам такие выражения, как «красная тонкая линия» или «атака легкой бригады»? Или не менее известная чисто английская формулировка настоящих джентльменов при катастрофе на море: «Женщины и дети вперед!»
– Конечно, известны. «Тонкая красная линия» – это красномундирный английский полк в Балаклавском сражении осенью тысяча восемьсот пятьдесят четвертого года, построенный в две шеренги, а не в четыре. Потому как русских в том сражении было чрезвычайно много, и фронт было не закрыть. Символ невероятных усилий на пределе возможностей. «Атака легкой бригады» – опять же героический бросок британцев в тот же день на позиции русских пушек, он стал символом воинского самопожертвования. Ну а последнее – это сначала спасают на шлюпках женщин и детей, а уж мужчины – как получится, символ джентльменства. Итак?
– Итак, вы образованный человек и знаете про героизм английского полка. А можете привести пример такого же героизма против превосходящих сил врага, ставшего нарицательным, но уже из нашей истории? И чтоб об этом символе знали и инглиши? Затрудняетесь? А ведь у нас таких полков много наберется, чтоб сражались как легендарные герои. Но кто о них помнит? Вот, например, Апшеронский пехотный полк носил сапоги с красными отворотами – как символ того, что в бою стоял по колено в крови. Кто из вас двоих может вспомнить, в каком сражении это было? – Мы с Буршем переглядываемся. Вздыхаем хором. – Между тем у того же Апшеронского полка таких полковых наград больше десятка. И серебряные горны, например, зря тогда не давали. И полк такой у нас был не единственный. Самое-то забавное в этой истории, что в том ужасающем сражении под Балаклавой, прославившем в веках «тонкую красную линию», наши кавалеристы не понесли никаких потерь. Вообще. Не то чтоб из всадников кто был ранен, даже конский состав не пострадал.
