– Ништо, мы тут тоже не из-под печки на тараканах выехавши! – обиженно сказала маленькая и веснушчатая хохотушка Танька Фролова. – И без этих обалдуев дело себе сыщем! Давайте вот хоть сказки сказывать!
Танька ещё не договорила, – а взгляды всех девушек уже обратились на Устинью Шадрину. Та сидела под самой лучиной, быстро работая спицами, из-под которых, дрожа, выползал серый нитяной чулок, а рядом, поджав босые ноги под рубашонки, сидели две её сестрёнки с худыми, большеглазыми от бескормицы лицами. Почувствовав, что на неё все смотрят, пятнадцатилетняя Устя подняла глаза – серые, сердитые, мрачно блеснувшие из-под нахмуренных бровей, – и, ничего не сказав, ещё ниже склонилась над работой.
– Гляньте, девки, как у Устьки-то глаза меняются! – с завистью протянула Акулина. – Когда добра – так сини, а как осерчает – сейчас серые, как льдышка! Устька, как ты это делаешь-то?
– Никак не делаю, дура… Само выходит, – огрызнулась Устя, сердито шаря вокруг себя в поисках укатившегося клубка.
– Ну да! Как же! Само! Нет, это ты, верно, какую-то тайность знаешь, тебя бабка выучила! Расскажи, а?
– Да пропадите вы, окаянные, навовсе! – рассвирепела Устя, вскакивая. – Сиди тут с вами, как гвоздь в стене, дурь вашу слушай! Ну вас к богу, а я до дому! Апроська, Дунька, вставайте, идём!
Но Устиньины сестрёнки, которым хотелось пряников и орехов, а идти домой по морозу через всё село вовсе не хотелось, дружно заревели. Завизжали и девушки, бросившись к Усте и со смехом удерживая её:
– Да что ж ты, вот ведь дура какая, уж и разобиделась! Пошто тут обижаться-то? Сиди, не вскакивай, вот и клубки твои! Девки, девки, покланяйтесь нашей Устинье Даниловне, чтоб своей милостью нас, грешных, не оставила!
– Тьфу, прости меня господь! – только и сказала Устя, когда хохочущие девушки принялись бить перед ней земные поклоны. – Охота страмиться, так и на здоровье!
– А сказку скажешь нам?
– Скажу, – неохотно согласилась она. – Покамест парней нет.
– А их пошто ж не осчастливишь?
– Чести много будет, – усмехнулась Устя, усаживаясь на прежнее место и мельком взглянув в окно, под которым в квадрате падающего из избы света искрился и ясно голубел снег. Сердитый блеск из её глаз пропал, недевичьи суровые черты смягчились. Девушки притихли, усевшись рядом. Кто-то чуть слышно попросил:
– Только, Устюшка, страшную!
– Страшную вам… – жёстко усмехнулась Устя, подцепляя спицей ускользнувшую петлю. – Уж, поди, не страшней жисти нашей выйдет…
К пятнадцати годам внучка Шадрихи выровнялась в угловатую, высокую, очень сильную девку с крепкими, как у парня, плечами. Её худое и бледное от вечного недоедания лицо с резкими впадинами под скулами казалось бы некрасивым, если бы не большие задумчивые глаза – не то синие, не то холодно-серые, они меняли свой цвет от малейшей смены Устиного настроения.
«Устькин глаз подмёрз – жди беды! – шутили деревенские. – Видит бог, её в зыбке кикимора подменила: Агафьиного младенца прибрала, а свою игошу
[8]
разноглазую подсунула! Они, почитай, в самом лесу живут, к Шадрихе эти кикиморы, как на посиделки, шастают! Устька с бабкой потому и в лесу по неделям пропадают, ничего не боятся!»
Шутить, впрочем, старались за глаза: цепляться к Устинье боялись. Всё село знало, что в тринадцать лет она в кровь, не жалея, избила ухватом пьяного отца, вышвырнула его из дома на мороз и заперла дверь. Данила орал непотребные слова, стучал и грозил, но дверь так и не открылась: ночевать ему пришлось у соседей. После этого Данила попритих и даже пьяным не отваживался драться. Не связывались с Устькой и сверстницы: одного хмурого взгляда серых глаз хватало, чтобы притихли самые языкатые насмешницы. На посиделках, куда Устинью, впрочем, удавалось заманить крайне редко, она молча, склонив голову, сидела со спицами или веретеном, не участвовала ни в играх, ни в веселье, к парням не подходила, да и они её не трогали: за щипок или сказанную сальность Устинья не раздумывая била в лоб.
– Устька, да что ж ты, лиходейка, творишь?! – ужасалась её единственная подружка, конопатая смешливая Танька. – Пошто ж ты Яшке всю харю разнесла, чем он провинился-то таковым?! Ну, ухватил тебя малость за бок, ну так не в обиду же!
– Я ему не горохова гряда, чтоб меня щипать, – следовала мрачная отповедь. – Пущай бога благодарит, что живой сбежал, вдругорядь не так угощу!
– И кто тебя, неласковую такую, замуж-то возьмёт?.. – тосковала Танька.
– Очень надобно – замуж… – сквозь зубы говорила Устинья. – Возьмёт вот этакой прыщ за себя да будет всю жизнь изгаляться, из-под кулака у него не вылезешь, а коли свекруха ещё… Много радости!
– Так ведь все люди так-то живут! – хмыкала Танька. – Другой-то житухи не припасено нам!
Устинья пожимала плечами, отворачивалась.
Между собой ехидные девки шептались, что посиделок Устька Шадрина не любит потому, что ей не во что нарядиться: ни праздничного наряда, ни лент, ни перстней у Шадриных не было и в заводе, и, постирав свои рубахи, девчонки сидели в избе нагишом до тех пор, пока единственная одёжка не высыхала. Но неласковая, разноглазая, оборванная «игоша» считалась лучшей сказочницей на всю округу, и её подружку Таньку загодя подкупали горохом и орехами, чтобы она уговорила Устю заглянуть на деревенский праздник.
Рассказать сказку Устя обычно соглашалась без долгих уговоров, спрашивая лишь: «Вам про что, про людей крещёных или про нечисть?» Её сказки «про людей крещёных» – о толстых попах, удачливых царевичах, красных девицах, богатырях и купцах – были захватывающими и смешными. Но гораздо больше Устя любила рассказывать про нехитрую деревенскую нечисть. Её домовые жили под печкой целыми семействами, ссорились, мирились, разводили мышей, женили детей, устраивали тараканьи скачки, спорили, чей сверчок голосистей поёт, делали смотрины невест-кикимор, и Устинья могла подробно описать и узор на рукавах невесты, и сколько корзин угля да шишек дано было ей в приданое, и каким глазом смотрела на неё шишига-свекровь. Водяной из рассохинского леса покупал себе в крепость русалок и, чтоб не плакали, дарил им речные жемчуга. Старый леший ревновал и с досады ломал деревья так, что на дорогах оказывались страшные засеки.
– Известно дело, кому, как не ей, всё знать-то про нечистую! – шептались после этих сказок девки. – Шадриха – знахарка, шептунья, и Устька завсегда за ней бегает – и по траву, и по корешок… Поди, бабка и научила! Эх, вот бы у ней допроситься приворот навести! Давеча я духу-то набралась, подошла – помоги, мол, должна не останусь… Так она, кикимора, на меня своими глазьями цветными так зыркнула, что я мало в сугроб не села! До сих пор в поджилках трясёт! А ведь умеет наверняка!
– Ничего она не умеет, – уверенно вступалась Танька. – Кабы умела – сама давно бы замужем ходила, а ведь не берут!
