* * *
На следующее утро Вера проснулась очень поздно. За окном стоял мутный дождливый день, вяло постукивали по раме ветви полуоблетевшего клёна за окном. Глядя в залитое дождём стекло, Вера вдруг почувствовала, что лицо её – тоже мокрое, мокра и подушка под щекой. «Что такое, я плакала?..» – изумилась она и разом вспомнила всё: похороны матери, поминки, толпу чужих людей в доме, их сочувственные разговоры, весь этот долгий, тяжёлый день… И Никита. Болезненно сморщившись, Вера вспомнила их короткий, нелепый разговор в тёмной гостиной, смутно блестевшие глаза Никиты, его хриплый, незнакомый голос… Его внезапный уход из дома в ночь. «Почему, почему?.. – прошептала Вера, утыкаясь лицом в подушку. – Что я сказала дурного, чем могла его обидеть? Верно, всё верно, я не женщина, а просто несчастный уродец… Ничего не могу понять, ничего не способна чувствовать… У него, возможно, какое-то горе, неприятности по службе… Он мог бы рассказать… Но какое там! Он, верно, и вклиниться не мог в твои, дура несчастная, жалобы на судьбу! На упущенную независимость! Слава богу, хоть достало ума не рассказывать ему ничего! Не хватало только его дуэли с Тоневицким, а ведь мог бы, мог бы! Но отчего же, почему он ушёл? Куда направился? Может быть, братья знают, он сказал им?»
Эта мысль неожиданно воодушевила Веру, и девушка, спрыгнув с кровати и наспех умывшись из кувшина, начала одеваться. Кое-как покончив с туалетом, не заплетя даже косы, она кинулась на поиски братьев – но, к своему разочарованию, нашла на кухне лишь Егоровну, ворчащую над остатками вчерашних поминок. Егоровна сообщила, что мальчиков с жёнами нет дома, что они все вместе поехали отдавать визит Растолчиным, обещали быть к обеду, а её, Веру, Егоровна не дала будить.
Прихлёбывая поданный старой нянькой горячий чай, Вера думала о том, что, хочешь не хочешь, пора приходить в себя. Пора одеваться и идти по знакомым в поисках уроков. В который раз вспомнив, что её рекомендательные письма вместе с прочими вещами были оставлены в усадьбе Тоневицкого, Вера с досадой поморщилась. В доме не осталось ни одного приличного платья, в котором можно было ходить с визитами; даже то траурное, что было на ней, Вера наспех переделала из старого туалета Марьи Андреевны. Вера горько усмехнулась, вспомнив, как в ночь бегства из имения Тоневицкого до рассвета шла лесной дорогой в соседнее село Смородинное, где жила Раиса Алексеевна Протвина. Выслушав рассказ Веры, благородная дама пришла в страшное негодование и сразу же согласилась одолжить девушке денег на отъезд в Москву и предоставить ей лошадей до станции. Она даже предлагала на другой день съездить к соседу и высказать ему всё, что он заслуживает выслушать после такого мерзкого поступка, но Вера уговорила её этого не делать. И сейчас, прихлёбывая чай, она уныло думала о том, что напрасно отказалась от помощи Протвиной: по крайней мере, та могла бы забрать от Тоневицких и переслать Вере её вещи. Теперь же нужно обзаводиться новыми, а на какие средства? Просить денег у братьев? Но тогда придётся рассказать им обо всём, что было совершенно немыслимо. Допустить дуэли и кровопролития из-за собственной глупости Вера не могла. Стало быть, как и прежде, надеяться можно было только на себя. Целый месяц, ухаживая за больной матерью, она гнала от себя мысли о собственной судьбе. Теперь уже отвертеться от них было нельзя. Вера решила, что пока можно ходить по знакомым и в траурном платье, а как только для неё найдутся уроки, на первый же заработок она купит материи и сошьёт ещё одно. А заодно нужно спросить у Сашиной жены – не нуждаются ли какие-нибудь её петербургские знакомые в учительнице для детей.
Вера закончила завтрак, помогла Егоровне унести в кухню посуду, застлала свою постель и уже занималась причёской, нетерпеливо дёргая перед зеркалом густые тёмные волосы, когда в прихожей зазвонил колокольчик. «Верно, братья вернулись», – подумала Вера, обрадовавшись, что прямо сейчас сможет поговорить с Соней. Егоровна пошла открывать, и по тому, как долго она разговаривала с пришедшим, Вера сразу поняла, что это – чужие. «Опять кто-то с соболезнованиями, вот досада…» – поморщилась она, сообразив, что принять визитёров, кроме неё, некому, а времени на пустой разговор уйдёт скорее всего уйма. Но Егоровна вошла в комнату, трепетно держа двумя пальцами белую карточку, и лицо у неё было испуганное.
– Верочка, там к тебе… Какое-то сиятельство явились… Царица Небесная, ведь они и назвались, а я с перепугу всё забыла… вот, сама прочти. Стоят и говорят – спроси, примет ли меня Вера Николаевна. Верочка, это ж откуда у тебя этакие знакомства?! Принять, что ли, велишь?
Вера машинально взяла из сморщенных старушечьих пальцев белый прямоугольничек. «Князь Станислав Георгиевич Тоневицкий», – значилось на ней.
Первой здравой мыслью, пробившейся сквозь охвативший Веру ужас, было: «Слава богу, что братьев ещё нет…» Но с минуты на минуту они могли приехать – и застать Тоневицкого в дверях. Что он сказал бы им? Как она, Вера, смогла бы объяснить его визит?!
– Егоровна, гони его немедленно, немедленно вон! – Вера зажмурилась, судорожно обхватив плечи руками. – Господи, как же некстати…
– Верочка, да как же это?! – шёпотом взмолилась старуха, оглядываясь на двери. – Как же это человека вон гнать, когда они – князь и ничего худого тебе не сделали? Это ведь и неприлично, и отродясь матушка твоя так с людьми не поступала! У Иверзневых этак-то не делается! Коль виноват в чём, так выйди да сама от дома и откажи, а через прислугу разговаривать – не годится!
– Егоровна, побойся бога, какая же ты прислуга… – простонала Вера, понимая, что старая нянька права и что будет в сто раз хуже, если вернувшиеся братья сами пригласят Тоневицкого войти. – Да… Да. Ты, верно, права… Проси скорее в гостиную, я сейчас.
Подойдя к зеркалу, она торопливо взбила волосы щёткой, уложила их на затылке, яростно, одну за другой, вогнала в узел шпильки. Глубоко вдохнула и быстро вышла из спальни.
Князь ожидал в гостиной, стоя у стены перед портретом Марьи Андреевны в траурной рамке. Когда Вера вошла, он обернулся. Знакомые синие глаза в упор взглянули на неё. Вера ответила таким же прямым, холодным взглядом. Некоторое время оба они молчали.
– Здравствуйте, Вера Николаевна, – наконец с натяжкой поздоровался Тоневицкий. Вера, не отвечая, наклонила голову.
– Ваша матушка скончалась?
– Да.
– Прискорбно… Такое страшное горе для вашей семьи. Примите мои соболезнования.
– Благодарю. – Вера прикрыла за собой дверь, оперлась о неё спиной и тихо сказала: – Ваше сиятельство, я приняла вас только потому, что с минуты на минуту должны вернуться мои братья, которые ничего не знают о… об истинной причине моего отъезда из Бобовин. Я не сочла нужным расстраивать их ещё и этим. Нас всех и так подкосила смерть мамы. Так что, прошу вас, немедленно покиньте мой дом… И я искренне надеюсь никогда более с вами не встречаться.
– Вера Николаевна, я не займу вас надолго, – поспешно сказал князь. – Клянусь, что ваши братья не узнают от меня ничего.
– Зачем вы здесь?
– Я… – он запнулся на минуту. Затем медленно, не поднимая взгляда, выговорил: – Я приехал умолять вас о возвращении в Бобовины.
