– Всего повзяла, невесть что ведь и сгодится… – пробормотала она, с досадой глядя в чёрное небо. – Господи, вот ведь не в пору, польёт сейчас… как же мы шесть вёрст-то… К утру только, даст бог, и доберёмся!
– К утру, поди, уж помрёт Манька-то… – вздохнула девчушка. Устинья сердито взглянула на неё… И вдруг велела:
– Вот что, заходьте-ка вы в избу да лезьте на полати. Без вас как-нибудь доберусь, спорее получится. Кой дом-то ваш в Рассохине?
– А сразу за поповским, кормилица, ставни жёлты, новы, любой скажет… – заторопились дети, явно обрадовавшись, что им не нужно бежать на уставших ногах по ночному лесу под грозой домой. – Мамка-то ждёт, вот уж рада будет, спаси тя Христос…
– Апроська, покорми их!.. – послышалось уже из темноты. Коротко прошуршала трава, и всё смолкло.
– Ишь, велела, – покорми, а где взять-то?.. – по-взрослому проворчала Апроська, исподлобья оглядывая незваных гостей. – Ну, что с вами делать, проходьте, гости дорогие… Хлеба и не ждите, сами с зимы не видали! Шти крапивные с ягодой да лучку вот надёргала… будете?
Устинья во весь дух неслась по пустой, тёмной болотеевской улице. По спине мягко постукивал узел с травой, в голове метались бестолковые обрывки мыслей. «До Рассохина шесть вёрст… Ежели по болоту срезать, так четыре с половиной… А куда ж ночью в болото?.. Чуть со стёжки собьёшься – и всё, поминай, как звали… Пузо, говорят, у девчонки крутит, а бог знает, что там?.. Бабку бы… Будь она неладна, эта ключница криницкая, родить сама не могёт… Тут вот дитё мучится, а ну как я не сумею? Конешно, не сумею, куда мне… Это не зубы ромашкой полоскать! Да ещё покуда добежишь… Лошадь надо! А у кого возьмёшь-то?! Все кони за день наломались, в ночном… Да и не даст никто, завтра снова на работу…» Неожиданная, совершенно дикая мысль вдруг пронзила голову, и Устя даже остановилась на бегу, схватившись обеими руками за щёки. Мгновение стояла неподвижно – и вдруг круто развернулась и очертя голову понеслась назад.
Высокий, со светлицей во втором этаже дом Прокопа Силина темнел за малиновыми кустами. Подбежав, Устинья с силой замолотила кулаками в ворота. Тут же поднялся собачий переполох, пять или шесть кобелей заливались лаем до визга, гремя цепями.
– Пошли вон! Пошли, проклятые, прочь! – закричала, задыхаясь, Устя. – Прокоп Матвеич! Матрёна Парамоновна! Марья, Фроська! Антип! Это я, Устинья Шадрина, отворите!
Собаки, обезумев от ярости, выдали головокружительную фиоритуру брёха, но дом стоял тёмный, неподвижный. «В поле все… – в отчаянии подумала Устя, глядя на высокие ворота. – Ой, господи, что ж делать?!»
– Прокоп Матвеич!!! – в последний раз истошно крикнула она… И ахнула от радости: дверь дома скрипнула. Кто-то сбежал с крыльца, рявкнул на собак, и те разом примолкли. Чёрная высокая фигура пересекла двор, подошла к воротам.
– Кого там нелёгкая посредь ночи?.. – проворчал хрипловатый спросонья голос, и у Устиньи вдруг холод пробежал по спине: она узнала Ефима. Первым желанием было – бежать. Опрометью в кусты – не станет же он догонять… Но Ефим уже отворил калитку и вышел к ней. Слабая, дальняя вспышка молнии осветила его лицо.
– Ты, что ль, Устька? – без капли удивления спросил он.
– Родителя позови! – насупившись, сурово потребовала Устинья.
– Вона… Где взять-то? В поле, за рекой заночевали, – из темноты явственно послышался смешок. – Я сам недавно воротился, часу не прошло.
– Портки-то выловил? – не удержалась Устя.
– Надобно больно. Темноты дождался да как есть огородами шмыгнул, – спокойно и без капли смущения пояснил Ефим. – Село-то пустое, на покосах все… Тебе чего надо, Устька?
Некоторое время Устинья недоверчиво молчала, но затем всё же решилась:
– Лошадь бы надо, в Рассохине дитё помирает. За бабкой прислали, а она в Криничине, так я заместо неё. А без лошади, боюсь, не поспею. Но, коль Прокопа Матвеича нет, так и говорить нечего. Ништо, побегу так, авось через болото срежу путь-то. Прости, что середь ночи подняла… пора мне.
– Погодь, – наконец сказал Ефим. – Гроза, вишь, идёт, куда тебе на болото-то? Увязнешь ещё. Это тебе не по бочагу плавать.
– Без твоего указу разумею! – вспылила Устинья. – Прощенья просим, иди досыпай!
Она резко повернулась, готовая бежать… И вздрогнула, когда сильная и жёсткая рука схватила её выше локтя.
– Куда рванула-то? Дам я тебе лошадь!
– Прокоп Матвеич-то тебе опосля штаны спустит… – сквозь зубы, недоверчиво процедила Устя. – Не поглядит, что жених!
– Ништо, не впервой, поди. – Из потёмок неожиданно блеснули зубы: Ефим усмехнулся. – Ты верхом хорошо сидишь? Шесть вёрст продержишься?
– Не… не знаю, а чего?
– Верхом-то мы с тобой скоренько доберёмся. Краем болота дорога есть, сама ж знаешь.
– Кони лесом не пойдут, – возразила Устинья, похолодев от этого «мы с тобой». – Да ещё, не дай бог, из оврага медведь рявкнет…
– У меня пойдут, – пообещал Ефим. – Я и сам рявкнуть не хужей медведя смогу. Только б ты с лошади-то не убилась.
Над головами их вдруг тяжело ударил гром, несколько капель ударили Устинью по разгорячённому лицу, и она вздрогнула.
– Поспешай.
Ефим молча ушёл во двор. Вернулся, ведя в поводу двух лошадей.
– На чалом сам поеду, норовистый, чёрт, а ты кобылу бери, – объявил он, оглядываясь в темноте. – Эй, Устька! Ты где есть? Сбежала, что ли?
– Здесь я. – Устинья шагнула к Ефиму, торопливо припоминая, когда она скакала верхом последний раз. Ещё девчонкой, в ночном забавлялась… – На котору садиться-то велишь?
– На гнедую. – Ефим хлопнул по шее удивлённо всхрапнувшую кобылу. – Давай подсажу.
– Я сама!
– Будя ломаться, дура, время идёт! – повысил голос Ефим, и Устинья, сердито сопя, подошла к лошади. «Пусть только схватит не за то, охальник… так пяткой в нос и разуважу!» Но Ефим не подсадил – подкинул её на лошадь так ловко и быстро, что Устя не успела даже испугаться. Сам он взвился на чалого, словно отпущенная пружина, жеребец недовольно заржал, подбросил было задом, но Ефим рыкнул на него сквозь зубы, и чалый, разом присмирев, лёгкой рысцой понёс его вперёд, мимо мечущихся под ветром вётел. Кобыла рванулась следом, Устинья, ахнув, едва успела схватиться за густые пряди гривы, приникнуть к тёплой, мохнатой шее и наспех прочитать «Да воскреснет бог и расточатся врази его».
Ливень снова догнал их возле леса, дыша в затылок нарастающим шелестом, шёпотом, мягким шорохом капель, падающих в сухую землю. В небе гремело, извилистые вспышки вспарывали чёрные тучи над лесом, над невидимой рекой, взволнованно крича, носились потревоженные грозой птицы. «Ох, побьёт ржу, как бог свят, побьёт…» – в последний раз успела подумать Устинья, въезжая вслед за Ефимом в лес и едва успев наклонить голову: низкие, корявые ветви растопырились, казалось, прямо ей в лицо.
