– Расслабься!
Обстановка вроде бы действительно к тому располагала. В полутьме ненавязчиво и тепло поблескивала бронза восточной посуды. Курились благовония. Тихо позванивали колокольчики, оттенявшие глубокое и объединяющее человеческое молчание.
Сомневался я недолго. Старик с его советами был ненадежен, как дырявый презерватив; с другой стороны, я остался безоружным, едва ворочал языком от переутомления и не имел ничего против того, чтобы найти под кайфом вечный покой. Забыться и заснуть. Кажется, о том же просил и Михаил Юрьевич, наверняка кутивший где-нибудь поблизости…
Собственно говоря, моего согласия никто и не спрашивал. Верка сосредоточенно готовила трубку. Ее грязные пальцы оказались неожиданно ловкими. Я зачарованно смотрел на эту опиумную фею из подворотни, прописавшую мне последнее лекарство.
Она зажгла в бронзовой жаровне таблетку сухого спирта. Ее лицо, освещенное голубоватым пламенем, показалось мне не таким уродливым, как прежде, и даже немного помолодевшим. Шарик опиума равномерно вращался, наколотый на стальную иглу, и был похож на планету, опаленную космическим огнем. Незнакомый запах обтекал ноздри – вкрадчивый, будто сон…
Хаксли, отдыхавший от мескалина, затягивался глубоко и долго. Гарсия смотрел мимо меня в пустоту. Деликатнейшая публика; приятнейшие собеседники в моей жизни…
Верка протянула мне бамбуковую трубку. На дне металлической чашечки пузырилась капля размягченного опиума, похожая на мигающий глаз крохотного существа. Мне предстояло высосать этот глаз. Обменяться силой и грезами с растительным миром. Слиться с ним в симбиозе. Упасть на запретный луг. Ощутить тайную жизнь хлорофилла. Услышать шепот своих листьев и корней. Увидеть скрытое за волшебной дверью. Самому выйти за дверь. Кажется, о чем-то подобном бубнил и Фариа над правым ухом. Урок четвертый, если я правильно понял.
Прежде я никогда не курил опиум, а теперь не уверен в том, что это был опиум (как будто я вообще уверен в том, что встреча покойников в кафе «Последний шанс» происходила на самом деле!). Я затянулся, чтобы все поскорее закончилось. Потом, кажется, была вторая трубка, третья. На каждую мне требовалось несколько затяжек…
Передо мной плавали мыльные пузыри, наполненные человеческим эгоизмом. У пузырей были имена – эфемерные сочетания вибраций. В пустоте они не затухали, а накладывались друг на друга, теряя всякую индивидуальность. Сталкиваясь, пузыри лопались или объединялись в чудовищные гроздья, опускавшиеся во тьму…
Безразличие…
Отсутствие физических соприкосновений…
Я распадался на клетки.
Голем рассыпался на песчинки.
Сознание отделилось, расколовшись на одномерные фрагменты: мультимиллионер, монах, сумасшедший… Этапы большого пути… Я вдруг обнаружил своих потерянных близнецов-призраков. Мы по-прежнему находились в разных мирах, и нас связывали друг с другом блуждающие поезда фантазий. Каждый «вагон» был застывшим слепком неуловимого образа, летящим из прошлого в будущее. В промежутках между ними времени не существовало вовсе.
* * *
…Не знаю, сколько минут или часов я убил таким способом, дожидаясь желанного спасения. Ветер перемен носил мою пыль по пустынным закоулкам древних вымерших городов. Когда я в очередной раз ускользнул от воронки жадно сосущего универсального пылесоса под названием смерть, оказалось, что Фариа все еще читает лекцию для моих неслышащих ушей.
«…Свобода – главная добродетель, из которой проистекают все остальные. Свободный не может причинить зло, потому что чужое страдание связывает и отягощает сильнее, чем кандалы. Свободный не может ненавидеть. Собственная ненависть сделает его рабом страсти…»
Я не возражал. Более того, я хотел быть свободным. Для начала – избавиться от назойливой опеки ищеек из «Маканды». С ненавистью разберемся потом.
Ангелы плевали с небес; по пути к Земле их слюна превращалась в коричневую смолу; из этой смолы была снова воздвигнута курильня – словно замок из мокрого песка…
Я сидел в окружении бесцветных фигур, заключенных в душном пространстве между тяжелыми портьерами. Надо мной был прозрачный потолок – несколько слоев стекла или слюдяные пласты, которые отделяли размякшую плоть от хмурого неба. Потолок был усеян множеством черных силуэтов. Грачи, нахохлившись, мокли под моросящим дождем.
«…Свободный, как птица…» – прошептал Фариа где-то рядом.
Скорее всего, за спиной, снова объединившись с моей «смертью». Гарсия, сидевший напротив, улыбался своему солнцу, которого не видел никто другой. Хаксли не было. То есть на его месте по-прежнему находилась оболочка – все как положено: костяк из кальция, обросший мышцами и мясом, – но сам Хаксли давно отсутствовал. Он залетел далеко, намного дальше, чем я мог себе представить.
Пустое и неблагодарное это занятие – пытаться рационально интерпретировать иррациональные события. Особенно для того, кто превратился в монстра с отсеченными органами чувств.
Мне тоже пора было отправляться в путь – в виде белковой колонии, стаи черных грачей. Десятки птиц составляли мою пятнистую тень, отброшенную за пределы здравого смысла. Каждая заводная игрушка приводилась в движение одним и тем же «анхом».
Я снова был бестелесен и по старой привычке искал поблизости свой труп. Напрасно: сгустки, слепленные из клеток моего тела и примитивных молекул искусственных тканей уже падали в обильно менструирующую каверну неба. Они свободно ориентировались в магнитном поле планеты. И начался их полет, инспирированный детским кошмаром…
* * *
Птицы были голодны. Они никогда и не знали сытости. Они питались отбросами, скапливавшимися среди невероятного нагромождения человеческих гнезд, но подавляющая часть еды доставалась многочисленным и более проворным воробьям, а остальное прореживали бродячие четвероногие, с которыми грачи пребывали в состоянии извечной войны. То была война без жертв. Привилегию убивать природа чаще предоставляла голоду. И еще людям – почти всегда недоношенным детенышам двуногих. Но не в этот раз.
Охотники были нормально доношены и вдоволь насосались волчьего молока. Их чутье не притупила даже вакханалия внутри «Последнего шанса»…
«Я» поднимался вверх компактной стаей. Только одно могло показаться в ней необычным: все птицы взмахивали крыльями абсолютно синхронно.
Плотность органики была ничтожной. Солнце просвечивало бы сквозь нее, как сквозь любую ветхую драпировку, однако в тот день солнце пряталось за облаками. «Грачей» опутывала и поддерживала в воздухе невидимая сеть интенсивно вибрирующего сознания.
Темная искореженная земля уходила вниз; дома кренились и соскальзывали за вогнутый горизонт. Все было черно-белым – даже капли крови на перьях. Сами по себе тусклые вспышки впечатлили меня не больше, чем, например, звезды, если бы те внезапно появились в разрывах туч. Правда, звуки, сопровождавшие уколы света, оказались ошеломляющими – они заставляли сгустки плоти хаотически колебаться.
