Двор стоял у самой дороги, ведущей от города к одним из главных ворот в валу; рядом выстреливала ввысь арабская архитектура Лестницы в Небо, предназначенной для швартовки ладей с Луны. Пану Бербелеку очень хотелось понять, какую роль исполняют ворота города, в который ведут исключительно воздушные пути. Впрочем, город — видимый от Двора массивом ослепительной белизны или же рваной тенью в облаке тысяч развевающихся на ветру флагов — имел собственную стену и ворота в этой городской стене. С другой стороны (и как раз это пан Бербелек понимал прекрасно), Форма города без стен, без городских ворот всегда была бы не полной, слабой, искалеченной.
Теперь у пана Бербелека было множество свободного времени без какого-либо дела. В библиотеке Двора обнаружилось более десятка различных изданий и переводов книжки «Мое путешествие на Луну, и что я там видел» Фердинанда Элькинга; он читал ее еще в детстве, теперь же просто напомнил. Еще там были «Путешествия Гаудата», написанные Яном Гаудатом, «Сон Сципиона» Цицерона, «Фарсис» Ибрагима ибн Гассана. Вернулось чувство нереальности, сказочности всего этого путешествия.
А может, на самом деле он и не покидал Воденбург, может, заснул там в теплой ванне, во мраке тесного банного помещения, наконец-то перерезав себе вены, а все это — один долгий, предсмертный сон…? Или посмертный сон. Философы пишут, будто бы подобного рода предположений невозможно верифицировать; только пан Бербелек ясно видел, что оно не может быть правдой: тот Иероним Бербелек, в Форме которого помещалось самоубийство, не видел бы сны о таком Иерониме Бербелеке, что ведет джурджу в дикую какоморфию Африки, что заставляет сгибаться шеи женщин и мужчин, и который владее всеми прелестями дочери Лунной Ведьмы.
Он размышлял над тем, чтобы написать письмо Алитее. Из Оронеи в Александрию воздушные свиньи летали каждые две-три недели. В письме он мог бы написать то, чего не мог сказать — форма письма совершенно иная, позволяющая проявить некую отстраненную откровенность, уж слишком стесняющую, когда стоишь лицом к лицу с кем-то близким, с дочкой — особенно с дочкой. Совершенно не связанным стеснением можно быть лишь в присутствии лиц, мысли и чувства которых для нас ничего не значат. Всякая любовь, это определенный вид подчинения чужой Форме — матери, отца, любовницы, ребенка.
Тогда он не сумел закрыть собственное сердце, считая про себя сколь угодно долго; его прощание с Алитеей было коротким, сухим и бесстрастным — Должен успеть до лета. Ты говорила, будто бы не желаешь возвращаться на север, в Неургию. У эстле Лотте можешь жить столь долго, как только пожелаешь; впрочем, ты же знаешь, что Лаэтития тебя очень любит. Про Давида поговорим, когда я вернусь. Я нанял для тебя учителей. За деньгами всегда можешь обратиться к Анеису Панатакису; и только пускай не говорит, что таможенники вычистили ему кошелек. Шулима остается. Ее слушайся. Ты и так ее слушаешься. — Не нужно было все это приказывать. Шулима всем займется. Она, отражение Формы Иллеи, и Алитея, в которой, в свою очередь, отражалась форма Амитасе… В конце концов, богиня видит себя в морфе любой женщины.
И вот теперь в письме он напишет именно это: какую гордость ощущает в себе, отмечая в Алитее очередные признаки аристотелевой энтелехии, предчувствуя ее наивысшее развитие, всю ту красоту и силу, которых сама она еще не предчувствует.
Понятное дело, что письмо это он так и не отослал.
Ожидание, казалось, тянулось до бесконечности; это была единственная деятельность, с которой все находящиеся здесь могли предаваться с полнейшей вовлеченностью: ожидать. Некоторые гадали по тучам и звездам, по полету птиц и воздушных свиней, другие просто напивались допьяна. Цыгане играли в свои игры, абсолютно непонятные чужим. Хердонские богоубийцы жарили громадные количества до отвращения сладких оладий. А сам пан Бербелек ходил на вал, поднимался на вершину ворот и оттуда высматривал прибытие ладьи, заодно приглядываясь к работе ангелов и спокойному волнению гигантских вихреростов.
Так и застала его молоденькая ангелица. Закутанная в белый мех какого-то оронейского животного — а может и птицы, поскольку он казался сплетенным из миллионов голубиных перьев — она присела рядом (при каждом ее движении позванивали невидимые доспехи) и угостила пана Бербелека никотианой. Табак был в Оронее чрезвычайно дорог, он никак не желал расти в короне Короля Бурь, а свиньи из Хердона прилетали нечасто.
Пан Бербелек поблагодарил. Греческий язык ей был известен. Они закурили.
Ангелица размахивала ногами в тяжелых сапогах. Иерониму вспомнились Алитея и Клавдия Верона на борту «Встающего».
— У меня есть дочка твоего возраста.
Ангелица склонила голову, светлые волосы закрутились вокруг нее по кривой спирали.
— Зачем ты туда летишь? Ведь ты же не должен, ты сильнее их.
Действительно ли на Луну отправлялись, в основном, люди сломавшиеся, с разбитой Формой?
— Я должен командовать ее армией.
Ангелица подняла бровь.
— Она хочет вернуться?
Пан Бербелек пожал плечами.
— Как тебя зовут?
— Лоилеи.
Она протянула ему руку, перья зашелестели на ветру. Мужчина крепко сжал запястье.
— Иероним Бербелек.
На следующее утро она вновь очутилась у ворот. На сей раз — и он вдел это — она его разыскивала.
— Эстлос.
Иероним зыркнул на нее с подозрением. Та одарила его шельмовской усмешкой.
— Дедушка интересуется политикой, — сказала она, усевшись рядом, на привычном месте. — Сказал, чтобы я держалась от тебя подальше.
— Не слушаешься дедушку…
— Вистульский гром и молния, ха! Ну, и в скольких битвах ты победил?
— Во всех. Кроме последней.
— Он сказал, что ты можешь приказать мне зарезать себя, и я что я бы зарезалась.
Иероним решил позабавиться за ее счет; он повернулся к ангелице, взял за руку, склонился поближе.
— Лоилей, — шепнул он.
Та раскрыла свои светло-синие глаза еще сильнее.
— Да…?
Пан Бербелек ждал, не отводя от нее взгляда. Он не мигал, так что и она не могла мигнуть. Он видел, как ускоряется ее дыхание. Рука в его захвате начала дрожать, перышки меховой накидки тревожно шелестели. Ангелица раскрыла губы, но не была в состоянии издать из себя хотя бы звук. Он стиснул сильнее. Ангелица застонала.
— Что ты… хочешь… чтобы я…
Иероним засмеялся и отпустил ее.
Он снова обернулся к облачной пропасти. Вынул коробочку с никотианами, спички. Хотел угостить и ее, но, когда вытянул руку, ангелица схватилась с места и убежала, спрыгнув со стены прыжком диной в четверть стадиона — и быстро исчезла с глаз, белая на белом фоне.
Через два дня анонимный посланник принес в Лунный Двор для пана Бербелека первое любовное письмо от Лоилеи Икуцца. Там же был адрес, по которому можно было послать ответ. Иероним ничего не написал. На следующий день пришло следующее письмо. Никаких истерик, она писала спокойно, что мечтает только лишь о нем, и что будет ждать его возвращения во главе армии Иллеи Жестокой. В ответ он написал, чтобы она его не ждала. Лоилеи, в свою очередь, написала, что если не встретится с ним лицом к лицу, то Иероним не вынудит, чтобы она о нем забыла. Теперь уже пан Бербелек вообще не покидал пределов Лунного Двора, чтобы избежать такой вот «случайной» встречи. От последующей переписки он удержался. Письма от ангелицы приходили ежедневно и становились все длиннее. Она расписывала ему свою жизнь, рассказывала про амбиции и надежды, описывала историю рода и всей Оронеи. Ее греческий язык был неуклюжим и достаточно убогим, тем не менее, он передавал всю ту наивную откровенность, с которой Лоилеи открывала свои тайны. Пану Бербелеку следовало сжечь все эти письма; вместо этого он заботливо прятал их за обложкой собственного дневника. Он вспомнил, сколько подобных любовных признаний получал после всякой победы. Так чему удивляться? Такой была Форма стратегоса: он завоевывал. Ведь он ничего не запланировал, не желал, не имел намерений. Просто, все это лежало в его природе.
