Паха Сапа читал и слышал об этом человеке, который вырывал сердце и нутро из Шести Пращуров, надменно намереваясь высечь в граните горы, священной для девяти индейских народов, головы американских президентов. И Паха Сапа ни минуты не сомневался: этот тип Борглум понятия не имеет, что повсеместно индейцы и даже большинство белых, проживающих в Южной Дакоте, считают разрушение гор в Черных холмах святотатством; впрочем, знай он, его бы это не остановило.
Именно этот человек и вышел из облака пара и дыма, его невысокая, коренастая фигура была подсвечена сзади рабочими лампами, тонкий лучик света с позаимствованной каски едва пробивался сквозь клубы пыли, дыма и пороха. Появившись, он закричал в бесконечную нору девятого ствола:
— Словак! Есть тут Билли Словак?! Словак!
Паха Сапа взял себе это имя для устройства на работу в шахту тридцатью годами ранее, когда вернулся в Черные холмы после смерти Рейн с маленьким Робертом, без сомнений и сожалений оставив резервацию Пайн-Ридж. Ему были нужны деньги. Тогда открылась шахта «Ужас царя небесного» — гиблое место, — которая до сих пор принадлежала человеку, назвавшему шахту в честь своей жены, которая и в самом деле была ужасом царя небесного. Рабочие условия на этой шахте были жуткими — в особенности для взрывников, которые не выживали там дольше трех месяцев, — и владелец, «немец с Роки-маунтинг», Уильям Франклин, как говорили, был готов нанять даже краснокожего, если тот умел правильно устанавливать заряды.
Паха Сапа не умел делать этого, но быстро научился под руководством некоего Таркулича Словака по прозвищу Большой Билл — пожилого эмигранта, который говорил, что по приезде в Америку, когда семнадцатилетним мальчишкой в 1870 году начал работать взрывником в кессонах Бруклинского моста под Ист-ривер, знал три английских слова: «Беги!», «Ложись!», «Берегись!». Паха Сапа продержался тридцать четыре месяца в качестве помощника Большого Билла Словака, и каким-то образом имя Билли Вялого Коня, шедшее в ведомости сразу же после имени старика, превратилось в Билли Словака. Потом Большой Билл погиб при обрушении ствола (случившемся не по его вине), и «Билли Словак» уволился, а вскоре, в 1903 году, шахта «Ужас царя небесного» закрылась в первый раз. Закрылась она не потому, что больше не было золота, а из-за неплатежеспособности, причиной которой были судебные иски семей погибших и покалеченных шахтеров.
Но Паха Сапа оставил эту чертову дыру с воспоминаниями о нескончаемых рассказах Большого Билла о строительстве Бруклинского моста, с рабочей карточкой на имя Билли Словака и с рекомендациями, в которых было сказано, что он умелый взрывник.
Борглум и Паха Сапа стояли там, разговаривая в клубящихся пыли, дыме и паре, а Паха Сапа думал: «Почему же это, черт побери, владельцы „Хоумстейка“ пустили тебя сюда, чтобы ты увел у них человека?»
Но так или иначе, они его пустили, и Борглум стоял там (он решил, что этот «Билли Словак» сразу же поймет, кто перед ним и что он делает в холмах) и предлагал Паха Сапе работу в качестве помощника взрывника и плату на четыре доллара в месяц больше, чем шестидесятишестилетний индеец зарабатывал на шахте «Хоумстейк».
И Паха Сапа сообразил, что он сможет сделать с четырьмя каменными гигантами, которые появлялись в священных холмах, и сразу же согласился — он согласился бы, даже если бы Борглум не предложил ему вообще никакой платы.
И на этом они ударили по рукам.
Рукопожатие сопровождалось не совсем таким же перетеканием видения, какое случилось у него с Шальным Конем, но было гораздо ближе к нему, чем внезапные озарения, которые он испытывал при контакте со многими другими людьми. Жизнь и воспоминания Гутцона Борглума при этом рукопожатии и в самом деле стали перетекать в Паха Сапу, но Борглум каким-то образом вроде бы почувствовал, что происходит (возможно, он и сам обладал подобными же способностями), и потому отнял руку, прежде чем вся его жизнь, прошлая, будущая, все его тайны стали достоянием Паха Сапы, как это произошло с Шальным Конем.
В последующие месяцы, когда у Паха Сапы было время открывать свои защитные шлюзы и обращаться к воспоминаниям Борглума, он понял, что, в отличие от Шального Коня, здесь воспоминания о будущем отсутствовали. Паха Сапа порадовался бы, если бы они были. Если Борглум, который был всего на два года моложе Паха Сапы, переживет его (а это должно было случиться, если план Паха Сапы увенчается успехом), то Паха Сапа в воспоминаниях Борглума о будущем мог бы увидеть, как реализуется его замысел — так, как он увидел смерть Шального Коня. Паха Сапа увидел бы собственную смерть.
Но уловленные им мысли и воспоминания Борглума предшествовали тому дню, когда они встретились и пожали друг другу руки в конце января 1931 года, и теперь, если у Паха Сапы было время и настроение, он просматривал жизнь скульптора, словно человек, перебирающий пепел на пожарище собственного дома. Даже осколки были сложными.
Паха Сапа, вероятно, единственный из работавших на Борглума знал, что женщина, которую скульптор в своей опубликованной автобиографии называл матерью, на самом деле была старшей сестрой его матери. Паха Сапа довольно долго разгребал эти воспоминания, прежде чем разобрался в них.
Официальные родители Борглума, Йенс Мюллер Хаугард Борглум и Ида Миккелсен Борглум, эмигрировали в Америку из Дании. Но помимо этого, они были еще и мормонами, которые отправились в путь вместе с другими датчанами, принявшими эту веру, чтобы жить и работать в «Новом Сионе», который мормоны строили у Большого соленого озера в какой-то пустыне под названием Юта. Йенс Борглум и его жена Ида отправились на восток с караваном фургонов, хотя могли себе позволить только тележку.
Через год после прибытия в Юту к ним из Дании приехала младшая сестра Иды, восемнадцатилетняя Кристина. По обычаям мормонов, живших в те времена изолированно, Йенс сделал Кристину своей второй женой. Они переехали в Айдахо, где в 1867 году молодая Кристина родила своему мужу сына — Джона Гутцона де ла Мот Борглума. Потом по возвращении в Юту Кристина родила еще одного сына — Солона Ганнибала де ла Мот Борглума.
Но Америку опутала сеть железных дорог, и одна из них прошла через Огден — город, в котором жили Борглумы. С изолированностью мормонов было покончено, на них обрушился народный гнев, вызванный обычаем многоженства. Конгресс, газеты и бесконечный поток все прибывающих немормонов выражали свой гнев по поводу «варварской, нехристианской практики».
Йенс взял своих жен и детей и поехал той же дорогой на восток. В Омахе, зная о всеобщем осуждении, которое их ожидает, настоящая мать Гутцона Борглума, Кристина, некоторое время еще пожила в доме в качестве экономки, а потом уехала и стала жить с другой сестрой. Позднее она вышла замуж еще раз.
Йенс Борглум поступил в Миссурийский медицинский колледж, где изучал гомеопатию, изменил имя на «доктор Джеймс Миллер Борглум» и стал практикующим врачом во Фремонте, штат Небраска. Там и рос юный Гутцон, пребывая в некотором недоумении, поскольку официальная мать его и его брата Солона на самом деле была их теткой.
Все это казалось не слишком важным, но увлекло Паха Сапу, когда он в первые месяцы после их знакомства позволил себе разобраться в ранних воспоминаниях Борглума.
