– Как Мирча? – наугад спросил он. – С вами сейчас?
– Щяворо, ты меня слышишь или нет?.. – совсем уже испуганно спросила Кежа, заглядывая ему в лицо. – Я ведь тебе только что говорила… Нет Мирчи, в тюрьме умер. Три года уж как.
– Так ты вдовая? – медленно спросил он, глядя в сторону. Кежа кивнула и больше ничего не говорила. Уже за городом, когда вдали показались знакомые островерхие палатки, она вполголоса сказала:
– Сына твоего я подняла, не бойся. Вместе с моими девчонками вырос. Красивый мальчик. Большой уже. Скоро невесту искать можно будет.
– Да?.. Спасибо тебе, – с запинкой выговорил Беркуло, который за минувшие годы почти забыл о сыне. В последний раз он видел его голым и орущим на руках у сестёр. А через несколько минут толпа таборных ребятишек примчалась к ним от шатров, и Кежа с улыбкой показала Беркуло на рослого мальчишку с крепкими плечами, перемазанного рыжей пылью и сажей до самых глаз и скалящего большие белые зубы. Спутанные чёрные волосы падали ему на лоб, а из-под них блестели глаза – медового цвета, хитрые и прищуренные.
– Ибриш, поди сюда! – возвысила голос Кежа. – Посмотри, отец твой вернулся!
Улыбка с лица мальчишки пропала, он взглянул на отца внимательно, чуть настороженно. Не спеша выговорил:
– Будь здоров, дадо, – и подошёл обняться. И, сжимая его сильные плечи, Беркуло вдруг подумал: та девочка, Симка, всего лет на шесть старше его сына… Чего же он хотел от неё, о чём думал, чего ждал?! Острая, непрошедшая боль резанула по сердцу, рука дрогнула, и мальчик удивлённо вскинул глаза.
– Что ты, дадо?
– Ничего, сынок. Идём к нашим.
Цыгане обрадовались ему так, что Беркуло даже слегка удивился: казалось, что за десять лет его напрочь забудут в таборе. Но прибежали сёстры – незнакомо взрослые, изменившиеся, с выводками детей, – налетели, обнимая и шумно радуясь, затеребили, закидали вопросами, в мгновение ока собрали ужинать. Пришли несколько беззубых старух, ещё помнивших его отца, приплёлся старый и глухой дед Марколя, которому надо было орать в самое ухо. А потом вдруг выбрался из палатки красивый, стройный парень с взлохмаченной курчавой головой и длинными, как у девушки, ресницами. Беркуло долго таращился на него и морщил лоб, но так и не вспомнил. Помогла Кежа:
– Это же Илько! Илько, брат твой младший! Погляди, каким женихом стал!
Братья обнялись, и первыми словами Илько были:
– Слава богу, что пришёл, с тобой полегче станет!
Всем табором уселись ужинать, и в радостных разговорах и воспоминаниях не заметили, как стемнело. Свой «наган» Беркуло спрятал под перину. Бинокль подарил сыну, который немедленно направил его на поднявшийся месяц и замер надолго, молча и яростно отпихивая локтями любопытных дружков. Кежа заворчала: «Вот, нашёл что мальчику дать, вот от этого гадже и в бога верить перестали!» – «Цыгане не перестанут», – лениво отмахнулся Беркуло. Посидел ещё немного у костра, слушая, как весело галдят цыгане. И пошёл спать.
Уже на другой день Беркуло понял, что дела у его родни плохи. Табор сейчас почти сплошь состоял из вдов и детей: мужчины кто сидел, кто вовсе пропал без вести. От деда Марколи давно не было никакого толку, а Илько был ещё слишком молод: парню едва исполнилось шестнадцать. Вырос он и в самом деле красивым, даже чересчур – на взгляд Беркуло, который никак не мог понять, в кого младший братец уродился таким красавчиком. Он сам и Мирча были на одно лицо: широкие брови, жёлтые, как у котов, глаза, морды, будто рубленые топором… Девкам и посмотреть не на что. А Илько оказался высоким и стройным, с большими, полными бархатного блеска глазами, с тонкими чертами смуглого лица: девушки заглядывались на него не шутя.
– Женить тебя, что ли, вправду поскорей? – в шутку спрашивал Беркуло. Илько сердился, отмахивался:
– Нужны они мне… дуры! Лучше бы мы с тобой на настоящее дело сходили! Беркуло, а?
– Тебя мне только в деле не хватало… – бурчал тот. – И какая от тебя там польза будет?
– Ну! Увидишь какая! Я и стрелять умею, у меня обрез есть!
– По кому стрелять собрался? – уже всерьёз сердился Беркуло. – Молчи уже… сопляк! Без тебя полна степь стрелков! Наше дело – ровли!
[35]
И не приставай ко мне до времени, понадобишься – позову!
Что-то делать уже действительно пора было. Женщины с детьми едва-едва набирали по обнищавшим станицам еды на ужин. Кежа, прежде главная кормилица в семье, выглядела совсем измученной. Вечерами, вернувшись в табор, она падала на перину в шатре и подолгу не вставала: ужин готовили её подрастающие дочери. А дни шли за днями – ясные, долгие, летние. Тянулась по обочинам дороги рыжая, уже сожжённая яростным июльским солнцем степь. Плыли высокие облака по выцветшему от зноя небу, дрожал горячий воздух, сверкала в полдень донская вода. Изредка гремела, прибивая сухую пыль на дороге, короткая гроза, оставляя после себя поникший ковыль и радугу в полнеба. День за днём Беркуло привыкал к своей прежней жизни, к тому, что не нужно – пока, слава богу, не нужно! – никуда бежать, каждый миг ожидая горячего свинца в спину, а ночью можно спокойно спать в шатре или прямо под звёздным небом. И, вскакивая среди ночи от дурного сна, видеть над собой это небо, а не тюремную решётку или низкий серый потолок. Слушать тихое фырканье лошадей из мокрой травы и сонное дыхание сына рядом. Беркуло знал, что со дня на день этот рай кончится, что он вот-вот вернётся к лихим ночам и чужим деньгам, что по-другому не может быть… Но, господи, попозже бы, с тоской думал он, засыпая каждый вечер перед гаснущим огнём и (ничего не мог с собой поделать!) вспоминая тихую песню Симки. И сама Симка приходила к нему в сиянии цветущей степи, среди маков и гусиного лука, смеющаяся, с тонкими руками, с громадными чёрными глазами. Девочка… Кончилось всё. И начаться не успело, а уж кончилось. Бог с ней, молодая ещё… Только вот сердце всё болит и болит.
– Беркуло! Ушла…
– Кто?!
– Луна, говорю, ушла! Пора нам!
Он очнулся от своих мыслей, поднял голову. Бледная горбушка луны в самом деле спряталась за облаком, и тянуть уже было незачем. Беркуло встал, передёрнул плечами, сжал покрепче свою дубинку, повернулся к сыну. И сказал так, как ему самому пятнадцать лет назад говорил старший брат:
– Если что, щяворо, – свисти.
Ибриш молча кивнул, сделал шаг назад и растворился в темноте. И в этот миг начала подниматься через сердце к горлу знакомая Беркуло горячая волна, в голову мягко ударило пьянящее, полузабытое чувство опасности. «Слава богу… – подумал он, беззвучно взлетая вслед за младшим братом на забор. – Может, удача спляшет!»
Этот дом нашла Кежа, когда табор остановился на окраине Ростова и цыганки сразу отправились осмотреться в городе. Дом привлёк Кежу своими размерами и довольно приличным видом: яблони и вишни вокруг не были спилены на дрова, наличники и двери аккуратно выкрашены, забор стоял нерассохшимся, плотным. Попросившись во двор погадать, Кежа убедилась, что собак здесь нет, а живут во всём доме только двое стариков. Правда, толстая недоверчивая казачка-хозяйка не дала гадалке даже открыть рта и быстро вытолкала её за ворота: «Иди, иди прочь, голодранка! Ещё сопрёшь чего!»
