– А вот это здравые слова! – обрадовался Кленовский. – Завтра тут будет мой племянник Шлёма, он вам сделает гитару… А скрипку не хотите ли? Будет даже лучше! Шлёма вообще на всём играет, даже на бутылках! Если еврейскому мальчику из Одессы с мамой, бабушкой и сестрёнками надо как-то устроиться в жизни… Ну, да вы понимаете. Кстати, у него и физиономия подходящая, особенно если не побрить пару деньков… и взять ещё Монечку… О-о-о, я уверен, что это будет не хуже, чем в вашей «Вилле Родэ»! А, вот и наши барышни! Ну-ка, помогайте маме!
Нина переглянулась с изумлённо замершими в дверях дочерьми и поняла, что сопротивляться у неё нет сил.
– Ида Карловна, вы ведь это нарочно сделали? – спросила она, когда далеко за полночь Кленовский ушёл, пообещав привести назавтра самых лучших музыкантов и устроить первую репетицию. Таборный костюм был уже раскроен, разложен на столе. Штюрмер с видом заправской портнихи вертела колёсико машинки. Сонная Светка, сидя на полу, вручную подшивала оборку. – Вы в самом деле полагаете, что мне позволят снова выступать?
– Не знаю, дорогая моя, не знаю, – задумчиво отозвалась Штюрмер, вытаскивая из-под лапки машинки лиф платья и взглядывая на Нину поверх сползших на кончик носа очков. – Если, конечно, поверить в то, что у нашей власти наконец-то заработали мозги и здравый смысл, то…
Нина с испугом посмотрела в сторону прикрытой двери в общий коридор. Но квартира спала, и даже из комнаты Богоборцева не доносилось обычного стихотворного бормотания.
– Мой папа всегда говорил, что глупый человек у власти удержаться не сможет, даже если он помазанник божий, – пожала плечами Штюрмер. – Так всё и вышло с покойным Николаем Александровичем, упокой господи его душу. А ЭТИ, похоже, всё-таки не совсем идиоты. Всего четыре года прошло, а они уже сообразили, что этаким способом они только обеспечат себе кучу неприятностей. Хм… А то вбили себе поначалу в голову, что построят город Солнца! Что у них будет социализм мимо капитализма! Социализм – с тифом, беспризорниками и голодом! До такого бедный Кампанелла и додуматься не мог! Кто им, спрашивается, будет это всё строить на голодный желудок? Что в деревнях делается, вы, полагаю, знаете? Ваши таборные цыгане вам рассказывали? И Бабанины своих настроений не особенно скрывают, их и домкомом не напугаешь.
Нина осторожно кивнула.
– А что весной творилось в Питере, помните? Весь Кронштадт поднялся! Матросня лезла в город резать коммунистов и жидов! Четыре завода стояло, изо всех сил бастовало и гуляло на демонстрации! Под красными флагами, между прочим! А армия их разгоняла под теми же красными флагами! Кузина Софи приезжала и рассказывала всё в подробностях! Своих били свои же, вообразите себе! За то, что одним хочется есть, а вторые уже где-то натрескались и теперь желают изображать социализм! Своего же собственного Маркса, у которого «бытие определяет сознание», не захотели слушать – и что, я вас спрашиваю, получилось?!
– Ида Карловна, да осторожнее же, ради бога! – взмолилась Нина, не сводя испуганных глаз с дверного проёма.
– Ай… – отмахнулась Штюрмер. – Что у них получится с этим НЭПом, ещё неизвестно… но вам, Ниночка, действительно пора бросать эти рапсодии на пишущей машинке и вспоминать, что вы артистка. Вавка Кленовский абсолютно прав, у него невероятное чутьё на такие вещи! Если они открыли пивные, значит, скоро будут и рестораны! И под что, спрашивается, они там будут культурно отдыхать? Под свой «Интернационал»?!
Тем не менее три дня спустя Нина сидела на обшарпанной лавке в коридоре РАБИСа в Леонтьевском переулке и нервно запахивала на груди прорезиненный макинтош. Широкие полы плаща должны были скрывать пёструю юбку с оборкой, сшитую из четырёх огромных шалей. Скатерть пошла на кофту с широченными рукавами. Голову Нины венчал потрёпанный шёлковый платок с бахромой, из-под которого буйно курчавились распущенные волосы, и так глупо артистка Нина Молдаванская не чувствовала себя никогда в жизни. Она уже сотню раз прокляла собственное легкомыслие, заставившее её поддаться напору Кленовского, который сейчас с преувеличенно бодрым лицом сидел рядом, и перепортить свои шали ради сомнительной цели. Напротив восседала Штюрмер в чёрном концертном платье и два племянника Кленовского со скрипкой и гитарой. В глубине души Нина подозревала, что ничем хорошим этот визит в РАБИС не кончится. Через два часа сидения в очереди её подозрения перешли в непоколебимую уверенность.
Коридор комиссии был длинным, унылым, выкрашенным в грязно-жёлтый цвет и пах почему-то селёдкой. Беспрерывно хлопали двери, из них выбегали озабоченные барышни со стопками бумаг, курьеры с безумными глазами, солидного вида спецы, напоминавшие Нине опереточных «благородных отцов». За одной дверью пианино бренчало «Вихри враждебные веют над нами…», за другой великолепно поставленный бас-профундо исполнял арию Мазепы, за третьей кто-то с завыванием декламировал монолог Гамлета, а в самом конце коридора надрывно ревела гармонь и довольно противное сопрано голосило «Яблочко». Непосредственно за дверью комиссии исполняли хорошо знакомый Нине романс «Дремлют плакучие ивы». Вдоль стен на скамьях и табуретах сидели ожидающие своей очереди. Некоторые вполголоса переговаривались, но в основном ждали молча, грустно нахохлившись и глядя прямо перед собой в обшарпанную стену. К двери был приколот лист бумаги, надпись на котором гласила: «Комиссия!!! Граждан артистов просят сохранять спокойствие, в очереди не бузить и перед членами комиссии не рыдать!» Пониже висело ещё два объявления, отличавшиеся от верхнего краткостью и суровостью: «Чечёточники смотрятся в 14 кабинете!» и «Оперным тенорам до пятницы не являться!»
– Вадим Андреевич, это авантюра. Я не понимаю, что мы здесь делаем, – угрюмо сказала Нина после того, как дверь комиссии распахнулась и выпустила в коридор даму средних лет в сбитой набок сиреневой шляпке и с потёртой шиншиллой на плечах. Из-под шиншиллы виднелось не первой молодости бархатное платье. Дама плакала навзрыд, прижимая к губам скомканный платочек. Её густо напудренное, узкое лицо показалось Нине знакомым. Её тут же приняла в объятия сухонькая старушка в трауре.
– Нюточка, ну что, что?!
– Невежи… Дикари… Варвары… – глухо донеслось из-под платка. – Столько лет на эстраде… Анну Воронскую вся Москва знала, из «Эльдорадо» выносили на руках… Бешеный успех в консерватории, а сборы, какие были сборы… Боже, боже… Ах, я не вынесу, я яду приму мышиного… Может, тогда они поймут… Куплеты Флорзиньи им «буржуйская песенка», бессовестные санкюлоты… А какой-то там патлатый, в тельняшке, на матроса похож… Так тот вовсе, наглец, спрашивает: «А на что это, гражданочка, вы в конце песни подвываете, как жучка на луну? Эдак по нотам положено?» О-о-о, что же теперь делать…
Не переставая причитать и жаловаться, дама в облысевшей шиншилле стремительно промчалась по коридору и выбежала за порог.
– Товарища Тонского прошу, – устало сказала выглянувшая из двери пожилая женщина в кожаном кепи набекрень и расстёгнутом пиджаке. – А гражданка Баулова может готовиться. Прочие граждане – скажите, чтоб очереди больше не занимали, не поспеем выслушать.
Сидящий рядом с Ниной молодой человек с великолепным, сверкающим от бриллиантина пробором в чёрных волосах, одетый в клетчатый жёлтый костюм, проворно вскочил и юркнул за дверь следом за женщиной в кепи. Вскоре оттуда послышались бравурные раскаты клавиш и разухабистый баритон.
