Она говорила о своей смерти спокойно, как о давно обдуманном и решённом деле, и у Беркуло мороз прошёл по спине.
– Зачем ты так говоришь? Ты молодая совсем.
Кежа только отмахнулась. Беркуло взял её за худые плечи и насильно развернул к себе.
– Кежа, да что с тобой такое?! Завтра в Новочеркасск поедем, я говорю!
– Не поеду. – Огромные, уже сухие, с лихорадочным блеском глаза в упор посмотрели на него. – Ты что, щяво, с ума сошёл? Чтоб я последние дни свои – в четырёх стенах, посреди больных?.. Лекарства гадженские вонючие глотать? Смотреть, как кругом меня люди мрут? Нет, я лучше здесь… с вами… В степи хорошо так, и небо высокое, и по ночам звёзды светят… Мне, знаешь, одного только жаль… что дочки, девочки мои… Как они, господи, без меня останутся, с кем… – Кежа смолкла не договорив, жалко сморщилась, и слёзы побежали по её щекам.
– Кежа, Кежа, да что ты?! – От растерянности Беркуло слишком сильно, даже грубо встряхнул её за плечи, попытался заглянуть в глаза. – Да ты что говоришь такое?! Вот ещё, дура, плачет: с кем дочери останутся… Да с нами и останутся! Со мной! Что мы – не цыгане, девок не поднимем?! Да умереть мне, если я их от себя отпущу! А замуж за миллионщиков отдам! И вовсе рано тебе про смерть говорить! Ты молодая, ты выздоровеешь! Тебе только не по станицам болтаться надо, а в шатре как следует отлежаться! Всё, больше шагу из табора не сделаешь, покуда не оздоровеешь!
– Беркуло, ой… – Кежа засмеялась сквозь слёзы, снова закашлялась, долго старалась отдышаться. – Да если я, как госпожа, в шатре лягу, кто тогда вас кормить будет?! Полон табор одних детей да стариков! На всех их – шесть баб с девками! А кругом – голодуха! А мне-то, между прочим, больше всех казачки подают, когда меня этак у них на дворах скручивает! Видят же, что не прикидываюсь, что всамделе помираю! Если я в станицу не пойду, кто добывать станет – моя Дудука шестилетняя? Да ты не бери себе в голову, щяворо… С этим иногда подолгу живут. Моя мать от этого померла, бедная… так пять лет мучилась. Может, помнишь, какая она маленькая, сухая перед смертью была… А может быть, я ещё до морозов дотяну. Может, бог даст, ещё и перезимую с вами.
Больше Беркуло не говорил ничего и молча сидел рядом с Кежей, глядя на то, как всё больше и больше темнеет небо, как гаснет накрытый тучей красный свет над степью, как барабанят по вздувшейся реке капли дождя. Со стороны табора до них доносились звонкие детские голоса, девичий смех, кто-то запел про цветок на краю обрыва. Слушая песню, Беркуло думал о том, что скоро для Кежи ничего этого не будет. Ни тумана, ни пузырей на речной воде, ни дыма костров, ни смеющихся лиц дочек – ничего.
Вскоре Кежа поднялась. Не глядя на Беркуло, отыскала на песке своё ведро, черпнула из реки и пошла к табору. Подождав, пока она скроется в темноте, Беркуло встал и пошёл следом.
Мардо и Глоссик сидели под шатром, сражаясь в «шестьдесят шесть»: потрёпанные карты, на которых едва можно было отличить черви от бубен, так и летали в свете огня. За игрой жадно следили сгрудившиеся вокруг цыгане. Когда Беркуло подошёл к костру, Мардо поднял голову, усмехнулся, и его зубы хищно блеснули в оранжевом неверном свете.
– Сыграешь с нами, морэ?
– После. Отойдём.
Мардо бросил карты, встал. Глоссик, смерив сощуренными глазами того и другого, неспешно поднялся тоже.
– Если не передумали, то я с вами, – сказал Беркуло, когда они, отойдя от табора, остановились в полной тумана степи.
– Брат твой тоже? – спросил Мардо. Согласие Беркуло, казалось, ничуть не удивило его.
– Илько?! Ещё чего! – вскинулся Беркуло. – И думать забудь! Какой с него прок, убьют только!
– Да? А мне он говорил вчера, что стрелять умеет.
Беркуло молчал, прикидывая, что бы такого ему сделать с младшим братцем, чтобы тот зарёкся раз и навсегда распускать язык перед чужими. Мардо, казалось, понял его мысли, потому что усмехнулся чуть заметно, углом губ, и предложил:
– Пойдём твой «наган» посмотрим. Надо ж ещё патроны подобрать.
* * *
Дожди лили целую неделю, и табор Ильи Смоляко, ползущий через донскую степь на север, вымок до последней нитки. Копыта лошадей вязли в грязи, телеги застревали, босые ноги цыганок тонули в холодной густой жиже по колено – а с неба всё лило и лило. Симка давно слезла с телеги и, лязгая цепью, шагала версту за верстой рядом с Мери. Когда колёса погружались по ступицы, девушки дружно упирались плечами в телегу, которую, кряхтя, выталкивали сзади Семён с дедом.
К концу недели и кони, и люди измучились так, что дед Илья, обозрев однажды утром хмурую, усталую, перемазанную грязью до ушей толпу цыган, сказал:
– Вечером доедем до Улыцкой и два дня стоять будем, хоть вёдрами пусть с неба льёт!
К вечеру, когда до станицы Улыцкой было рукой подать и измотанные цыгане уже предвкушали благословенный отдых перед горящими кострами, до них донёсся чуть слышный, но слишком хорошо знакомый за последние годы звук стрельбы. Стреляли часто, бестолково, к этому примешивались людские крики. Табор в растерянности остановился посреди дороги.
– Дед, не надо бы нам туда сейчас. – Семён, весь вытянувшись на своём вороном, напряжённо вслушивался в пальбу. – Там, кажись, опять красные бандитов гоняют… Иль наоборот. Лучше уж здесь станем, да к балке поближе. Чтоб в случае чего…
– И когда же это я перестану по оврагам ховаться, а?! – мрачно вопросил дед Илья, глядя на внука так, словно Гражданская война была целиком на Сенькиной совести. – Зима ведь на носу, успокоиться могли бы твои гаджэ! Эх… До постоя доехать спокойно не дадут!
Табор всё же свернул с дороги и добрался по сырой степи до заросшего лозняком оврага, по дну которого бежал ручей. Цыгане кое-как растянули шатры, запалили несколько костров и приготовились ночевать на голодный желудок: идти в станицу добывать было немыслимо.
У палатки Мери, шёпотом ругаясь, рассматривала лодыжки Симки, до крови растёртые оковами.
– Ты с ума сошла! Безголовая!!! Сказать не могла?!
– Ай… – устало отмахивалась Симка. – Дед бы сразу назад на телегу загнал… А я что, совсем без совести как царица ехать? А вы бы с Сенькой меня сзади подпихивали?
– Без мозгов ты, а не без совести! Дура несчастная! Ручей совсем рядом – трудно было хоть грязищу смыть?! Никакого с ней… – Тут со стороны станицы снова раздались выстрелы, и Мери, умолкнув на полуслове, медленно перекрестилась.
Цыгане не могли знать, что два часа назад в Улыцкую, где, по сведениям красной разведки, скрывались у родственников остатки банды Стехова и сам атаман, прибыл отряд комиссара Коржанской и часть полка Рябченко. Станицу оцепили красноармейцы, а комиссар со своими людьми направилась к хате Антонины Косовой, свояченицы Стехова. Однако дверь в хату оказалась заперта. На грозный приказ открывать немедленно ответа не было. Пока чекисты ломали дверь, через окно хаты вылетели и метнулись в степь несколько мужских силуэтов. За ними тут же бросились в погоню. Минутой позже дверь полетела с петель – и прямо в лицо Коржанской грохнул выстрел из обреза. Но, то ли казачка не умела стрелять, то ли просто промахнулась в потёмках, пуля лишь глубоко процарапала руку товарища Ванды. Ответный выстрел из «нагана» уложил свояченицу Стехова наповал. В отличие от неё, комиссар Коржанская стреляла очень хорошо.
