— Пойми меня и прости мою мимолетную любовь к тебе, гринга.
— Я знаю. Но и я в силах спасти человека. Хотя последствия, наверное, будут разными. Ты хорошо знаешь, что должен рассказать мне, генерал Арройо.
Он сказал, что тем вечером, после боя, двое мужчин имели равные возможности выжить или найти смерть. Одна возможность была у гринго. Другая — у федерального полковника. Кто-то из них мог умереть.
— Я уже говорил, что полковник умер как храбрец.
— Ты живешь в каком-то фантастическом сне со своими понятиями о чести.
(Теперь она одна и вспоминает: жизнь не такова, какой я ее представляю. А может быть, жизнь стала наконец понятна после того, как она узнала его любовь?)
— Ты порой тщеславен и глуп, порой же искренен и раним. Это я знаю после нашей любви. Это мне понятно, но мне непонятно твое отношение к жизни — ты ставишь смерть превыше всего.
— Но я жив. Благодаря одной женщине — вчера и благодаря тебе — сегодня.
Нет, она резко качнула головой, взметнув густую каштановую массу волос, он жив сегодня, потому что еще не пришел звездный миг его смерти. Он этого не упустит. Главное в жизни Арройо не как жить, а как умереть.
— Конечно. Я надеюсь, что ты сможешь увидеть, как я умру, грингита.
— Я тебе уже сказала, что предпочитаю увидеть твою смерть, чем смерть старика.
— Он очень стар.
— Но я не могу осудить его боль, а твою — могу.
— Ты осудила меня, как только явилась.
— Больше не буду, клянусь тебе. Обещание за обещание, генерал Арройо.
— Много болтаешь, грингита, красавица. Я вырос в молчании. Ты тратишь больше слов, чем чувства, так мне думается.
— Ошибаешься. Я люблю детей. И знаю подход к ребенку.
— Тогда заимей своего.
Они громко рассмеялись, и он снова стал целовать ее, впиваясь в губы с тем же чувством ненасытного голода, какой испытывал там, в подвале.
— Тебе хорошо, грингита? С обещаниями или без обещаний, правда красавица грингита, моя бедная любовница, грингита, ведь ты любишь по-настоящему первый раз в жизни, не говори мне, что не так, тебе ведь нравится моя любовь, твоя любовь, грингита?
— Да.
Арройо вскрикнул, а луноликая женщина сжала руку старого гринго и сказала про Арройо то, что все говорили про гринго:
— Не иначе как пришел сюда умирать.
«Капитан Уинслоу, я очень одинока, и вы можете пользоваться мной когда захотите».
Старый гринго вернулся в железнодорожный вагон и оттуда увидел, как Арройо один, смеясь и ликуя, шагал вразвалку туда и сюда по пыльным тропам лагеря, нимало не заботясь о том, что скажет или сделает его недруг. А гринго раздумывал и опасался того, что генерал петушится, желая показать: мол, гринга — моя, и расквитался я теперь со всеми проклятыми гринго, и я — Арройо — настоящий мачо, овладевший грингой и одним махом стеревший все воспоминания о поражениях мексиканцев при Буэнависте и Чапультепеке.
Но Гарриет думала иначе, чем гринго. Когда Арройо ушел, луноликая женщина вошла в купе, где ночевали они обе, и Гарриет почувствовала себя опозоренной и устыженной. Вот кто действительно его любимая.
— Ты должна понять, — сказала женщина с длинными и мягкими руками, вечно помогавшими ей выражать ласку и говорить с людьми. — Их избивали мачете плашмя по спине, если слышали, как они любят друг друга. Иногда забивали чуть ли не до смерти. Они должны были выражать свою любовь молча, говорю тебе это как женщина. Им было тяжелее, чем животным. Я стала первой, которую он полюбил, не боясь своих слов, не боясь звука голоса. Он никогда не забудет своего крика из самого нутра, когда впервые взял меня и никто его потом не избил. Я тоже этого не забуду, сеньорита Гарриет. Я никогда не оборву его любовь, потому что это значило бы оборвать свою любовь. Но больше он никогда не кричал, до этого вечера с вами. Это меня испугало, должна признаться вам сейчас, до того как будет слишком поздно и мое предсказание оправдается. Томас Арройо — сын молчания. Его невысказанные слова это его бумаги, которые он понимает лучше всех, хотя и не умеет читать. Я всегда боялась, что он вернется сюда, где родился. Всякое может случиться, если человек возвращается в родные места, которые покинул навсегда, ведь правда?
Не зная, что ответить, Гарриет предприняла слабую попытку рассказать женщине, что на родине у нее тоже был человек мягкий и мужественный, человек благородный и честный, человек… Посмотрела в глаза луноликой женщины и умолкла.
— Ты свободна, гринга, — сказал ей Арройо, расставаясь с ней вечером в галерее, а она ему ответила «нет», это не было настоящей любовью, ну, а что она ему тогда скажет, если он придет к ней этой ночью, немного навеселе, и заявит, что ему мало того, что было, что боль старого гринго ничто в сравнении с его болью, болью оттого, что не может быть снова ей близок, все так же желает ее, представляет себе, как сжимал бы ее в своих объятиях, ласкал бы всю, без этой никчемной одежды…
— Тебе уже больше нечего желать или представлять себе, генерал Арройо.
— Не издевайся, очень тебя прошу.
— Значит, ты мог бы и представлять меня себе? Сейчас ты говоришь как человек, которого я когда-то знала. Он тоже предпочитал представлять меня себе и в это же время жил с другими, желая иметь «свой идеал». Такова уж, наверное, моя доля — жить в воображении мужчин.
Арройо сказал, что ничего не знает о личной жизни Гарриет я знать не хочет. Может быть, она тоже чувствует себя отмщенной?
— Мы все чем-то задеты или обижены, одни больше, другие меньше, — сказал ей Томас Арройо. — Всем нам по душе отмщение. Здесь мы это называем своим именем. А вы там как это называете?
— Сострадание… Судьба… — пробормотала Гарриет Уинслоу.
Он признался: да, ему хотелось убить старого гринго тогда, после сражения, а ей сказать, что тот умер как трус. А чего хотела бы она, по правде? Иметь такого отца, как старый гринго, или обойтись с Арройо, как ее отец? Ее бросило в дрожь от его слов, и она сказала ему: говори, говори дальше, чтобы он говорил о чем-нибудь другом, только не об этом.
И Арройо сказал, что еще до того, как решил полюбить ее, не мог понять, почему старый гринго не прикончил полковника и упустил возможность завоевать доверие командира.
— Это было первое, о чем я подумал, гринга, — поделился он с ней своими мыслями. — А потом пришло в голову второе: Арройо, если ты убьешь старого гринго, станет ли когда-нибудь грингита твоей? И тут вдруг словно бес шепнул мне на ухо: Арройо, наверное, оба вопроса имеют один ответ. Ни ты, ни гринго не хотят потерять эту красивую женщину. И они оба знают, что она никогда не полюбит убийцу.
Это привело ее в отчаяние. Значит, все убитые его рукой сами по себе не имеют для Арройо никакого значения? Завтрашние мертвецы заслоняют вчерашних? Каждое утро смывается старая кровь и начинается новый счет смерти? Завтра, завтра… Она сказала, что ей стало неинтересно его слушать. Может говорить что хочет. Мог выбрать любую судьбу для старика. Закричала, что он топчет ее глубокую веру. Просила, чтобы он понял: она мыслит совсем по-другому, чем он, ей очень трудно с ним, они больше не должны видеться, да, пусть был один раз, чтобы выполнить обещание и получить наслаждение, это она допускает, но нельзя изменить судьбу, ни свою, ни чужую. В этом заключена ее вера, сказала, рыдая, Гарриет Уинслоу. Только Бог властен над судьбами людей.
