— Хилари…
Все исчезло, даже Китти исчезла, и не было больше никого, кроме голоса, произнесшего мое имя. Он прозвучал как глас, выкликающий обреченных, глас нездешний, исходящий из места, которое они, эти обреченные, считали навеки утраченным.
— О великий Боже… — произнес я.
— Спасибо, что вы пришли.
— Ганнер… Послушайте, вы считаете, мы могли бы выпить?
— Да. Я тоже выпью. Вы знаете, я виделся с Кристел.
— Да. Я этому рад.
— Она — ангел.
— Да. Спасибо.
— Она говорит, что рассказала вам о той ночи.
— Да.
— Можете вы простить меня?
— Я… простить вас?
— Это был ужасный, безумный поступок… я даже не буду пытаться его объяснить. Это была одна из тех удивительных минут, когда человек как бы скользит, не отдавая себе отчета в своих поступках.
— Я знаю, знаю. Кристел любила вас.
— Да. Это, знаете ли, так растрогало меня тогда.
— Вы пожалели ее. Вы были к ней так добры. Едва ли кто-нибудь еще так к ней относился. Едва ли кто-нибудь вообще замечал ее.
— Это была не просто жалость. Она была такая смешная храбрая девочка. И… о-о… такой ангел…
— Ганнер, я так ужасно, ужасно жалею о том, что случилось… это было до того страшно… я причинил столько вреда… если вам от этого станет легче, могу сказать, что я сломал себе жизнь… я никогда даже и не пытался что-либо в ней спасти…
— Теперь это уже не может служить мне утешением, — сказал он.
Мы посмотрели друг на друга.
В комнате было жарко. Ганнер, видимо, вспотел. Пиджак его был распахнут, галстук спущен, и он расстегнул несколько пуговиц рубашки. Я чувствовал, что лицо у меня взмокло и горело от перехода из холода в тепло.
— Сейчас у нас идет лучше, чем в прошлый раз, — сказал я.
— А почему вы допустили, чтобы в прошлый раз так получилось? — спросил Ганнер.
— А почему вы вынудили меня к этому? Я считал, что должен вести себя так, как вы хотите. Но позвольте мне теперь еще раз сказать… Господи, все кажется таким зыбким после того, что произошло… что могут сделать слова…
— Странно, вот уж никогда не думал, что мне это будет хоть в какой-то мере важно. Я вас так ненавидел, — вам, наверно, трудно даже представить себе такую ненависть и как она может разъедать душу…
— Но теперь вы больше не ненавидите?
— Нет, кажется, — нет. Могла ли она пройти? Возможно, Кристел помогла. Это было просто… поразительно… наша встреча с Кристел в среду. Она вам не рассказывала?
— Почти нет. Сказала, что угощала вас рыбными палочками. Сказала, что вы никогда их прежде не ели.
— Рыбные палочки — да, да! И я плакал.
— Этого она мне не говорила.
— Я много лет не плакал. Это было необыкновенно. А Кристел читала из Библии.
— Какое место?
— «Что только истинно, что честно, что справедливо…
— …о том помышляй».
[60]
Она — ходячая Библия. Вот это она действительно знает.
— Прошлый раз вы держались так, словно ненавидите меня.
— Я был зол. Мне казалось, что вы меня презираете, мне казалось, что вы меня просто используете. И потом я, наверное, был разочарован.
— Разочарованы?
— Да. Понимаете… когда я услышал, что вы приходите к нам… у меня возникла нелепая надежда, что наконец все утрясется. Это звучит дико — ведь прошлого изменить нельзя, по… А потом…
— Все, что связано с Энн, — это уже такое далекое прошлое, — заметил Ганнер.
— Вы сказали, что ваша ненависть ко мне вызывает к жизни призрак Энн.
— Да. Собственно, не совсем Энн. А потом мне показалось… Вот в эти последние дни… что призрак как бы стал таять… и возникла она, настоящая Энн, только очень, очень далеко… как бы вне досягаемости, вне всего…
— Я так ее любил, я любил ее отчаянно, иначе я бы…
— Да, да. А потом вы еще кого-нибудь любили?
Образ Китти обжег меня, словно к самому моему лицу поднесли докрасна раскаленную металлическую пластину с ее изображением.
— Так, как ее, — нет.
— Я не хочу проявлять любопытство, просто мне интересно, есть у вас кто-то…
— Нет. Я холост.
— Почему вы не вернетесь в академический мир, не вернетесь к преподаванию?
— Какой вы добрый, — сказал я, — как чудесно разговаривать с вами, как от этого меняется мир… Я-то считал, что вы захотите убить меня.
— Да, я понимаю. Ненависть может возобладать, как и чувство вины. Надо попытаться избавиться от этого бремени. Вы не возражаете еще поговорить об Энн?
— Нет, нет.
— Вы тогда сделали это не намеренно?
— Вы имеете в виду аварию с машиной?
— Да. Я не задал вам этого вопроса в больнице — не мог. Но я так часто думал об этом…
— Нет. Намеренно — нет. Я не совершил аварии намеренно, но намеренно вел машину на опасной скорости. — До этой минуты я и для себя так четко это не формулировал.
— А почему вы вели машину на опасной скорости? Мы смотрели друг другу прямо в глаза.
— Потому что я знал, что потерял ее. Она собиралась бросить меня и остаться с вами.
— Она так сказала?
— Да. — Я надеялся, что Ганнер не станет меня спрашивать, говорила ли Энн о том, что она беременна. Он не спросил.
— Понимаете… все эти годы… я думал, что, видимо… в ту ночь… она решила сбежать от меня.
— Нет, нет, нет. Она думала, что я отвезу ее домой, она требовала, чтобы я остановился, она без конца твердила это, она хотела вернуться к вам…
Ганнер отвернулся и глубоко, тяжко вздохнул; какое-то время мы оба молчали.
Когда он заговорил снова, голос его звучал устало, задумчиво, чуть вибрируя.
— Понимаете… очень жаль, что вы не написали мне… тогда… я теперь понимаю, что, наверно, сам сделал это невозможным… и не спросил вас тогда… не из-за моих чувств к вам… тут уж ничего не изменишь… но из-за Энн… я винил ее в душе, почти ненавидел… нет, это слишком… но была у меня к ней нежность, которая должна была бы перекрыть тот факт… хотя иногда… только иногда… из этого ничего не получалось. Сейчас я смотрю на все иначе. В жизни так много случайного… Я полагаю, что в конечном счете все можно простить. Хотел бы я, чтобы этот наш разговор произошел много лет назад.
— Много лет назад он мог бы ничего и не сделать. Если сделал что-то сейчас.
