Я встал. Входная дверь открылась и тихо закрылась. Я снова сел возле кухонного стола. Ну, вот и все. Томми ушла. Пусть розами будет усыпан путь Томазины Улмайстер. Она наконец исчезла из моей жизни.
Долго-долго я сидел так, застыв, — ни один мускул у меня даже не дрогнул. Какая-то часть меня, почти чужая мне, очень-очень горевала, что Томми ушла. У меня словно отобрали глубоко гнездившееся во мне малюсенькое чувство утешения. Неужели эта крошечная утрата означает утрату последней соломинки, за которую я цеплялся, чтобы окончательно не поддаться отчаянию, чтобы безудержное, безграничное безумие не захлестнуло меня? Время покажет.
ПОНЕДЕЛЬНИК
— Привет, милый.
— Привет.
Был понедельник, вечер. Я, по обыкновению, появился в квартире Клиффорда Ларра.
С утренней почтой пришло письмо от директора школы, которому вручили мое письмо к мистеру Османду и который сообщал, что мистер Османд некоторое время тому назад покинул школу, но мое письмо будет переслано ему по тому адресу, что он оставил.
Я, как положено, появился на службе. Волнения по поводу моей отставки и сопутствующие ей слухи насчет меня и Лоры, видимо, улеглись. Сейчас всех занимало то, что Эдит Уитчер попала в больницу, упав с лестницы, когда украшала свою квартиру к Рождеству, и что отменили пантомиму. Вместо нее бухгалтерия намерена показать собственный, втайне подготовленный спектакль под названием «Робин Гуд на Уайтхолле». Реджи Фарботгом приглашен в качестве гастролера на комическую роль налогового инспектора.
Клиффорд находился на кухне и помешивал какую-то бурую массу.
— Какие у нас сегодня яства?
— Телячья котлета с поджаренными на угольях креветками, мороженое с растопленными ирисками.
— Вот здорово!
— Последнее — уступка вашим дитячьим вкусам.
— Как любезно с вашей стороны!
— Ну, как вы поживаете, милый?
— Отлично.
— Как протекает ваша волнующая жизнь?
— Все увлекательнее и увлекательнее.
— Расскажите.
Я смотрел, как он долго помешивает какую-то странную массу. Потом его задумчивый холодный взгляд буравом впился в меня.
— Ну?
— Кристофер покинул мой скромный маленький мирок, — сказал я. — Возможно, он вернулся в ваш?
— Вернулся? Это слово может быть по-разному понято.
— В самом деле?
— Вообще говоря, я собираюсь оказать ему весьма существенную финансовую помощь. Он пытается поставить на ноги эту свою поп-группу.
— «Чаек»?
— Да.
— Какая бескорыстная щедрость.
— Что с вами, милый, вы ревнуете? Я это делаю вовсе не для того, чтобы оказать услугу Кристоферу и, уж конечно, не pour ses beaux yeux.
[64]
Я просто вкладываю деньги. Люблю получать прибыль. Мне пришло в голову, что я могу иметь более высокий процент от «Чаек», чем от Тернера и Ньюолла. Есть возражения?
— Нет, никаких.
— Вам стало легче?
Я улыбнулся, глядя на коричневую массу, густевшую на сковородке. Затем поднял глаза на очень чистую полосатую рубашку Клиффорда, которая была расстегнута, так что виднелась его волосатая грудь, на которой, слегка покачиваясь в густой седеющей поросли всякий раз, как он делал движение, висело на цепочке кольцо с печаткой.
— Любопытно, кому принадлежало это кольцо.
— Можете любопытствовать, сколько вам вздумается, мой милый.
— Хотел бы я, чтобы вы вложили свой капитал в меня.
— А какая будет с этого прибыль, дорогой?
— Не забудьте, что вы по завещанию оставляете мне индийские миниатюры.
— Расскажите мне что-нибудь подлиннее и поинтереснее.
— Томми ушла от меня.
— Она то и дело этим занимается.
— Она выходит замуж за одного малого из Кингс-Линна. Мы простились навсегда.
Клиффорд перестал помешивать свою массу.
— И вы жалеете об этом?
— Да. Однако это явно расчищает мне поле для действий.
— Зачем? Пойдемте сядем и выпьем какого-нибудь винца. Я есть еще не хочу, а вы?
Мы сели за стол. Клиффорд разлил по бокалам «Шато-нёф».
— Вы видели еще раз Ганнера?
— Да.
— Это у вас становится своего рода манией.
— Это было в последний раз.
— Так ли? Что-то слишком многое в вашей жизни происходит в последний раз. Мы тоже сидим в последний раз за этим столом?
— Нет. — Я протянул ему через стол руку, и он схватил ее. Я снова отхлебнул вина.
— А что произошло с Ганнером? На этот раз было великое примирение?
— Да.
— Как трогательно. Опишите.
— Мы спокойно беседовали, как два разумных достойных человеческих существа.
— Занялись воспоминаниями. Вот, наверное, было забавно.
— Перестаньте издеваться. Вечно вы издеваетесь. Это было хорошо. Он был добр ко мне. Он понял, что это был в известной мере несчастный случай, неразбериха.
— Не злой умысел.
— Я не думаю, чтобы злой умысел тут присутствовал.
— Удобно так считать.
— Во всяком случае, он…
— Простил вас.
— Мы простили друг друга. И, пожалуйста, не говорите: «Как трогательно».
— Я и не собирался. Я только хотел сказать, неужели вы такой восторженный идиот, что можете думать, будто сентиментальные жесты подобного рода что-то значат?
— Да.
— Выпейте еще вина.
— Мы говорили об Энн. Я сказал Ганнеру, что в тот вечер она хотела вернуться к нему. Мы говорили, что теперь спадет это бремя, что ее призрак уйдет…
— Призраки — они такие услужливые. Он ненавидит вас.
— Не думаю.
— И ее тоже. Вы еще раз ее видели?
— Да.
— У вас получилась занятая неделя. И снова письма через служанку — сколько?
— Одно-два.
— Как интересно. И что же ее светлости было от вас угодно?
— Она хотела, чтобы я ее обрюхатил.
— Что?
Я не мог удержаться от искушения сбить с Клиффорда его сардоническое спокойствие. А кроме того, мне хотелось изложить всю эту необычную историю для чьих-то ушей, и Клиффорд был единственным человеком, которому я мог ее поверить. Артур упал бы в обморок.
