— Вот этого я не понимаю!
— Если бы Ганнер не знал, что вы тут работаете, и вообще думать о вас не думал, тогда — о'кей. Но теперь, когда он знает, что вы продолжаете существовать, было бы невоспитанно взять и исчезнуть.
— Невоспитанно?
— Да. Если, напомнив о себе, произведя этот маленький шок, вы уползете, ваши страдания, возможно, уменьшатся, но его страдания возрастут. И если уж позволите, я считаю, что вы обязаны принести ему в жертву свои интересы.
— О чем, черт подери, вы говорите?
— Он — точно пугало для вас. А вы, несомненно, — пугало для пего. Вы же сами сказали, что его, наверное, начинает рвать при одной мысли, что вы находитесь в одном с ним здании. И если вы возьмете и исчезнете, от тошноты этой ему уже не будет избавления.
— А от нее и нет избавления.
— Избавления, возможно, нет, но, думается, ему бы стало легче, если бы он просто видел вас время от времени, привык бы изредка встречать вас и понял, что мир от этого не перевернулся. А потом ему, возможно, приятно будет поразмышлять и над разницей вашего положения в жизни — это может немного приободрить его.
— Жутковатые рассуждения. Меня такая мысль не ободряет.
— Но речь идет о том — верно ведь? — что вы должны принести себя в жертву. Это малюсенькая, крошечная услуга, которую вы можете и, я думаю, обязаны ему оказать, независимо от того, что вы сами чувствуете.
— Это какой-то дикий ход мыслей.
— Ситуация дикая и, как вы правильно заметили, для стороннего наблюдателя небезынтересная. Что произойдет? Как вы оба поведете себя? Неожиданный ответ, боюсь, — безупречно. Но это уже будет хоть и крошечным, а все же проявлением добра в мире.
— Похоже, что вас очень заботит душевное спокойствие Ганнера.
— Нет. Я совершенно беспристрастен. Как вам известно, я и в старое-то время не особенно любил Ганнера. Мне говорили, что у него есть обаяние, — я этого никогда не замечал. Он казался мне претенциозным и самовлюбленным. Нет, нет, я просто излагаю вам свои соображения — то, что мне кажется разумным и моральным. Я ведь не говорю, что вы должны непременно побеседовать друг с другом! Это было бы, конечно, невозможно. Но если бы вы могли любезно поклониться ему, встретившись на лестнице, это было бы хорошо для него, а возможно, и для вас.
— Любезно! Едва ли у нас возникнет желание быть друг с другом любезными!
— Конечно, нет. И не в этом дело. Просто вы должны остаться, спокойно вынести его присутствие, дать ему возможность пренебречь вами. Я вовсе не предлагаю вам сидеть тут всю жизнь. Но я считаю, что вы должны продержаться полгода.
— Нет, — сказал я. — Нет. — Я понимал справедливость доводов Клиффорда, но не мог их принять. Я что же, должен был «подставить себя» Ганнеру, словно некоему смертоносному лучу? Я что же, должен служить для него своего рода зрелищем, смириться с его близостью, с его молчаливой ненавистью и презрением, а потом уползти и спрятаться? В этом было что-то омерзительное и пугающее. Но неужели я действительно должен так поступить? Неужели Клиффорд прав и речь идет о небольшой услуге, которую я мог бы оказать Ганнеру, о том, что в конечном счете я мог бы ему подарить? Даже если это и так, готов ли я что-либо ему дарить? Разве я не ненавижу его за те страдания, которые он мне причинил? Ведь он же сломал мне жизнь и сломал жизнь Кристел.
— А что представляет собой его вторая жена? — спросил я, чтобы вывести разговор из этого неприятного русла.
— Не знаю. Какое-то модное ничтожество.
— Образованная?
— Не думаю.
— Есть дети?
— Нет. Я сказал:
— Кристел бесповоротно выходит замуж за Артура, это дело решённое. Она сказала ему «да». Артур водружен на пьедестал. Артур возвеличен.
— О нет… — Клиффорд швырнул ложку, она упала со стуком.
— Да. Боюсь, что так.
— Вы не можете этого допустить… ох, нет, нет, нет… в прошлый раз я не воспринял этого всерьез… вы должны поломать это…
— А при чем тут я? Может, оно и к лучшему. Клиффорд сбросил передник.
— Пошли.
— Как? Куда?
— Немедленно едем к ней.
— К Кристел? Ни в коем случае!
— Я хочу видеть женщину, которая собирается стать миссис Артур Фиш.
— Нет, — сказал я. — Извините. Нет.
— Поедемте к Кристел.
— Нет, мы не поедем. Клиффорд, не будьте совсем уж дьяволом. Вы же знаете, какие чувства питает к вам Кристел. Я надеюсь, что теперь она не смеет даже думать о вас. Как же у вас могла явиться мысль растревожить ее, как раз когда она что-то решила? Господи, неужели вы думаете, что мне это нравится? Но я хочу, чтобы она устроила свою жизнь и была счастлива.
— И вы действительно считаете, что она будет счастлива, если выйдет замуж за этого обмылка?
— Да. По-видимому. Иначе я бы этого не допустил. Артур — не чудо природы, но он честный малый и любит ее.
— А я хотел бы это поломать, — сказал Клиффорд.
— Вы уж не вмешивайтесь. Я это серьезно. Не вмешивайтесь. Держитесь в стороне. Если Кристел увидит вас сейчас…
— Но почему этому ничтожеству Артуру выпало жениться на девственнице? И почему он должен был получить именно эту девственницу?
— Как вы трогательно романтичны в отношении девственности.
— Это понятие все еще кое-что значит. В нашем прогнившем, алчном, сонном, слюнявом мире.
— Обещаете, что не пойдете к Кристел, не станете встречаться с нею или писать ей?
— Я никогда не даю обещаний. Как я могу связывать на будущее свое «я»?
— Но вы не будете ничего предпринимать, хорошо? Вы ведь ничего не можете ей предложить. Единственное, что вы можете сделать, — это все расстроить.
— А-а, да ладно, — сказал Клиффорд, сразу переходя, как это было ему свойственно, от горения к апатии. — В конце-то концов это ваше дело, я ведь думал прежде всего о вас, а если вы считаете, что все прекрасно, значит, так оно и есть. Она — ваша собственность, пока не станет собственностью Артура. Вы правы, никакого конструктивного плана у меня нет. И все же смею надеяться, что этого не случится. А теперь, как сказала бы дражайшая Лора, á table, á table.
Мы сели за стол. Сначала съели что-то вроде омлета с овощами. Потом что-то вроде рыбы с фруктами.
— Как выглядит Ганнер?
— Постарел.
— Все мы постарели, дорогой мой, — сказал Клиффорд. Губы его уже не были плотно сжаты. Он протянул через стол руку и накрыл ею мою.
ВТОРНИК
Был вторник, утро. Я пришел на работу очень рано, поднялся на лифте и юркнул за свой стол в «фонаре». На дворе было все еще темно, и циферблат Биг-Бена парил в вышине ярким кругом, словно среди башен Вестминстера появилась луна. Я сидел, сжавшись в своем углу, как испуганный зверек. Я бы с удовольствием забаррикадировался.
