Я не мог вспомнить адрес на Чейн-уок и не записал номера телефона. Может быть, все-таки разыскать его, примчаться к ней, попросить принять меня, извиниться? Я подумал даже о том, чтобы спуститься вниз и повидать Ганнера. Самая мысль, что он, по всей вероятности, сидит в эту минуту в своем кабинете в бельэтаже, что я могу поговорить с ним, набрав его номер, который смотрит на меня с лежащего передо мной списка служебных телефонов, что могу его увидеть, спустившись на три этажа и открыв дверь к нему в кабинет, — привела меня в состояние крайнего возбуждения. Я сидел спиной к Зале, стараясь не слишком шумно дышать, — сердце у меня стучало, голова кружилась.
Весь обеденный перерыв я, словно в трансе, прошагал по набережной. Туман стал менее густым. Где-то чувствовалось солнце. Я дошел до моста Блэкфрайерс, пошел назад, потом снова двинулся к Блэкфрайерсу. О еде я даже думать не мог. Жизнь остановилась — придется теперь мучиться и ждать наступления завтрашнего утра, а уж потом, если леди Китти не явится, решать, что делать дальше. Я вернулся на службу и возобновил свое угрюмое бдение. Артур, слава Богу, не попадался мне на глаза. Часов около четырех я вспомнил, что сегодня понедельник и Клиффорд Ларр ждет меня. Я не в состоянии был встречаться с Клиффордом. Мне, наверное, следовало бы повидать его, чтобы выяснить, не он ли разрушил помолвку Кристел, и если он, то что-то предпринять. (Что?) Но я не в силах был поступить так, как следовало. Я просто превратился в механизм ожидания. Я послал с выздоровевшим Скинкером записку Клиффорду (чего он просил никогда не делать), написал, что у меня отчаянный насморк и что я не смогу вечером прийти. Я рано вернулся домой, лег и долгие часы промучился в постели. Во вторник в шесть утра я уже снова был в парке.
ВТОРНИК
Был вторник, восемь часов утра. Утро стояло холодное, пасмурное, хоть и без дождя, но мрачное, сумеречное, с легким туманом. Я остановился между посыпанным песком треком и озером, на краю стоянки для машин, возле того места, где Роттен-Роу делает поворот. Голова у меня кружилась — от голода, волнения и бессонницы. Я ужасно замерз и хотел одного — поскорее покончить с этой бессмысленной мукой. Я решил, что буду ждать до восьми тридцати, а потом уйду. На этот раз на мне была кепка и перчатки. Я взглянул на свои часы. Одна минута девятого. Подняв глаза от часов, я увидел фигуру, шедшую ко мне. Это была женщина, толкавшая впереди себя велосипед.
— Надеюсь, вы не будете возражать против велосипеда, — заметила леди Китти и улыбнулась.
И все вдруг стало иным. Словно тихонько приподняли огромную черную крышку, которой был плотно накрыт весь мир. И я почувствовал, что могу дышать, могу думать, могу говорить.
Я сказал, сдернув кепку:
— Мне ужасно неприятно, что я так некрасиво вел себя вчера, просто не могу понять, что на меня нашло, вы, должно быть, сочли меня ужасным человеком. Приношу вам свои извинения.
— Вовсе нет, это мне следует извиниться. Я потом подумала и поняла, как все вышло… Словом, я прошу вас меня извинить, это мне надо извиниться.
— Нет, нет, мне…
— Ну, не будем ссориться. Вот что: я сейчас поставлю куда-нибудь эту машину — хотя бы тут, у ограды. Ну, и холодно же сегодня, верно?
— Извините, я…
— Нет, нет, место очень живописное, а время выбрала я сама. Ну, а где же нам присесть? Мне так много нужно вам сказать!
— Давайте перейдем на ту сторону, — предложил я.
Мы пошли по мостику. Теперь, когда совсем рассвело, стало видно, как медленно, неуклонно движутся над озером низкие серые тучи. Удивительное чувство владело мною, когда я шагал рядом с ней. Точно все происходит в романе. Было так странно. Я в изумлении озирался вокруг.
Леди Китти была довольно высокая — она доставала мне до плеча. Сегодня на ней было что-то вроде твидовой пелерины с шапочкой из такого же материала. Она стянула шапочку, обнажив свои густые, блестящие, темно-каштановые волосы, свободно ниспадавшие до плеч. Глаза у нее (как я заметил немного позже) были темные, цвета сланца, синевато-серые в крапинку, — скорее черные, чем серые. При этом довольно длинный крупный нос и большой, хорошо очерченный, решительный рот. Лицо женщины, не склонной к безумствам. Однако о ее безумствах пока еще рано судить.
— Неужели пойдет дождь? — Она задала этот вопрос так, точно это было чрезвычайно важно и точно я безусловно, знал ответ.
— Для нас лучше было бы, чтобы он не шел.
— Как любезно, что вы пришли. Надеюсь, вы не возражаете против такой таинственности?
— Нисколько. Должен признаться, сначала меня крайне заинтриговала Бисквитик. — Я хотел, чтобы она называла ее «Бисквитик», а не «моя горничная».
— Бисквитик с удовольствием этим занималась. Это внесло разнообразие в ее жизнь, а то ведь так скучно ухаживать за мной.
— Я заставил ее долго ждать в пятницу.
— Да, она мне говорила. Но ей это понравилось.
Тайны, тайны, интересно, черт побери, какой получился отчет у Бисквитика, когда она рассказывала леди Китти, как ждала меня на платформе станции Слоан-сквер — как смотрела на меня в окно бара, пока я читал и перечитывал письмо леди Китти.
Мы дошли до намеченной мной цели — статуи Питера Пэна. Леди Китти покорно шагала рядом со мной, явно готовая идти так, пока я не найду, где нам присесть. Я смахнул перчаткой наледь с одной из скамеек. Стада облаков приподнялись, озеро лежало недвижное, противоположный берег его скрывала завеса тумана. Вокруг не было ни души — даже уток и тех не было.
— Итак? — сказал я. Я уже почувствовал, что она женщина деловая, или, по крайней мере, старается казаться таковой. И, однако же, вся эта история могла превратиться в сплошной идиотизм. Взять, к примеру, мой вчерашний бессмысленный финт. Или вообще всю эту затею.
— Итак, — повторила она в тон мне. — Вот что. Не знаю, сумею ли я достаточно ясно все объяснить. Изложить это на бумаге я не сумела бы. Я не очень сильна в писании писем. Но вообще-то, к тому, что я написала в письме, особенно нечего добавлять — главное в нем сказано. Только вот как все обстоит… детали — это важно. Я хочу сказать, как обстоит дело с Ганнером.
Меня передернуло от этого имени. Однако лучше уж так, чем «мой муж». Я сказал: — Ну, и?..
— Видите ли. Позвольте мне сначала попытаться привести мысли в порядок. Разве не удивительно, что мы вообще говорим? — Она посмотрела на меня, словно ожидая ответа.
— Да, — сказал я, — и, возможно, даже неразумно.
Она сидела, повернувшись ко мне лицом. Я смотрел то на нее, то на воду.
И тотчас пожалел о своих словах. Слишком рано было наносить удар по ее мужеству, разжигать в ней страх. Что я, собственно, имел в виду? Очень многое. Находиться с ней рядом уже было святотатством с моей стороны. Однако этой мысли я не выразил вслух. Я сказал:
— Я ведь могу и не помочь Ганнеру тем, что поговорю с ним. Я могу вызвать у него лишь раздражение. Это мягко говоря.
