— Англиканец-атеист, ненавидел Бога, но сохранил сентиментальное отношение к прежней вере.
— Да. Я поняла, что мистер Орпен католик. Мы говорили о Ватикане.
— Хотелось бы мне иметь друга Папу. Было бы так забавно, если б он появлялся из-за гобелена и говорил: «Дорогая, у меня был такой ужасный день, побыстрей плесни мне чего-нибудь!»
— Да… — проговорила Анна. — Да.
— Что у тебя с рукой?
— А, пустяк.
— Нравится тебе это платье с цветами вишни? Выглядит очень по-японски. Ты смотришься в нем изумительно. Ты наконец понемногу начинаешь загорать, кожа — цвета светлого печенья. Хорошо сочетается с глазами.
Разговор происходил на другое утро в доме на Ибери-стрит. Тима не было: у него магазинный зуд, покупает брюки и прочее, сказала Гертруда. А Анна подумала, что он может быть и у Дейзи. Так легко было уйти надолго.
От Дейзи Анна прямиком вернулась к себе домой и увидела Графа, который знал, куда она собиралась пойти, и поджидал у подъезда. Ведя его наверх, она чувствовала, какая печальная ирония заключалась в этом упорном желании увидеть ее. Граф был настолько возбужден желанием узнать результат, что рисковал потерять лицо.
— Так вы думаете, это правда?
— Я думаю, что это может быть правдоподобно. В этом что-то есть.
— Если есть хоть что-то, тогда это катастрофа.
— Согласна. Это конец.
Анна сказала то, что думала. Она считала вероятным, что какой-то неясный сговор был и, похоже, Тим продолжает встречаться с Дейзи. Ее поразили нотки собственницы, которые, как ей показалось, прозвучали у Дейзи, когда та говорила о Тиме. Да, что-то было. И Граф прав, детали не имеют значения. Этого было достаточно и означало конец для Тима, крушение ее надежд и возвращение радости и света в жизнь Питера. Глядя на него, она спрашивала себя: если бы она любила его беззаветной любовью, то разве не радовалась бы тому, как изменилось его лицо?
Граф отправился к Манфреду. Анна не пошла с ним. Не хотелось видеть Питера, Манфреда, может, и Мозеса, охваченных возбуждением и восторгом от открывшегося. Падение Тима никого бы не огорчило.
Анне было одиноко и тяжело. Хотелось, чтобы теперь события развивались быстро, чтобы катастрофа произошла и осталась позади. Конечно, свидетельство было неоднозначно, неопределенно; но впечатление у Анны сложилось твердое, и она не позволяла себе на что-то надеяться. В любом случае рассказать Гертруде придется, сплетни были достаточной тому причиной. Она не жалела Гертруду. Что бы ни случилось, Гертруда не пропадет, она родилась под счастливой звездой. Не жалела Тима, разум подсказывал: он не стоит жалости, все это грязно и отвратительно. Однако чувствовала странную, необъяснимую жалость к Дейзи. Тот тайный план, если он существовал, наверняка придумал Тим. Все равно они были дурной парой.
Манфред переговорил с Графом, а также с Мозесом Гринбергом. Они согласились, что Анна должна поставить Гертруду в известность. Решать, как это сделать, они предоставили Анне.
Было солнечное утро. В Лондоне жарко и пыльно, пахнет гнильцой, наверное, мечтами лондонцев об отдыхе на природе. Темза протухла. На железной дороге какая-то забастовка. Вокзал Виктория забит беспокойными, нервными пассажирами.
В гостиной на Ибери-стрит пахло тигровыми лилиями, которые Гертруда ставила в вазу. Она перенесла цветы на инкрустированный столик, к бутылкам, занявшим свое прежнее место.
— Не правда ли, они восхитительны? Тигровые лилии всегда напоминают мне об Алисе.
[118]
— Да.
— Не слишком рано будет выпить?
— Я не стану, — сказала Анна. — И вообще собираюсь снова бросить пить.
— Ну что ты!
— По мне, все вы слишком много пьете.
— Ох, дорогая, не будь такой суровой! Вот и Мозес тоже — посоветовал мне вчера поменьше сорить деньгами!
— Думаю, это Тим сорит деньгами.
— Перестань нападать на Тима! Всегда придираешься к бедному парню. Прекрати! Сегодня утром у меня отличное настроение, и я не дам тебе критиковать что-нибудь или кого-нибудь. Знаешь, мы едем в Грецию! Тим никогда там не был.
С коротко остриженными волосами, торчащими спутанной каштановой копной, Гертруда выглядела очень молодо. Она снова набрала вес и поглядывала на загар на своих располневших руках, открытых до локтя. На гладком смуглом лице лежал легкий красновато-сливовый отблеск солнца. На ней было новое изящное плиссированное платье в зеленую и коричневую полоску. Не приходилось сомневаться, что она тоже не жалеет денег.
— Забыла, была ты в Греции или нет, Анна?
— Нет.
Последовала недолгая пауза, когда обе подумали, что естественного приглашения: «Так поедем с нами!» — быть не может.
Гертруда сказала первое, что пришло в голову:
— Не желаешь взглянуть на последние картины Тима? Он теперь пишет каждый день, я так рада.
— Погоди минутку, — ответила Анна.
Они стояли у каминной полки, как это часто бывало, когда они болтали в этой комнате. Анна отошла к окну и поглядела сквозь неожиданные слезы на солнечную улицу.
— Что с тобой, дорогая? — спросила Гертруда с испугом в голосе.
Анна смахнула слезы и обернулась. Она чувствовала себя глубоко несчастной оттого, что приходится выполнять ужасную роль чуть ли не обвинителя или судьи, и от своей утраты, и от надвигающегося полного одиночества, которое вдруг окружило ее клубящимся белым туманом. Неужели то, что должно теперь произойти, отнимет у нее и Гертруду?
— Анна!
Гертруда подошла к ней и потянулась обнять, но Анна остановила ее.
— Это из-за Тима.
— Он заболел, ранен, с ним что-то случилось и никто не сказал мне?..
— Нет, он здоров, и с ним ничего не случилось. Послушай, Гертруда, может, за этим ничего не стоит, ничего совершенно, но Манфред, Мозес и Граф считают, что я обязана кое-что рассказать тебе, хотя, возможно, ты уже все или частично знаешь…
— Ты о чем?
Лицо Гертруды застыло, стало морщинистым, почти безобразным.
— Давай присядем, — сказала Анна. Она села на диван, а Гертруда придвинула себе кресло.
— Быстро, рассказывай, что…
— Ну что ж… у Тима долгие годы была постоянная любовница, надеюсь, ты знаешь о ней, Дейзи Баррет.
Гертруда колебалась, не ответить ли: «А, Дейзи, да, конечно!» — но настоящий страх и ужасное выражение обреченности на лице Анны заставили ее сказать правду.
— Нет.
