Анна задумывалась о собственном будущем. Она не хотела, очень не хотела, помешать счастью Гертруды. И разумеется, не хотела ни единым, ни малейшим намеком открыть перед теми двумя свое душевное состояние. Они никогда не должны узнать об этом. И это их неведение станет, когда придет время, главным утешением Анны. Она поведет их, как священник, к алтарю. А потом покинет их. Она очень любила Гертруду и в придачу ко всему испытывала еще и горечь при мысли, что обрела свою подругу только для того, чтобы снова потерять ее таким вот мучительным образом. А пока она должна быть безупречной, смотреть любящим взглядом, носиться, как служанка. Так Анна, глядя на эту пару, вид которой вводил в грех ее сердце, бросалась из жгучего, почти циничного раздражения в мечтательную бескорыстную любовь, с которой, чувствовала она, ей предстоит жить в будущем.
А ее будущее, решила она, связано с Америкой. Придется как минимум уехать на другой континент, когда те двое соединятся. Она уже и письмо составила, хотя и не отослала, чикагским клариссам.
[123]
Написать им она решила просто потому, что у нее был их адрес, а больше в Америке она никого не знала. Это будет ее отправной точкой. Она многого ждала от переезда. Там она найдет себе дело.
— Анна, дорогая. — Это была Гертруда. Она и Граф никогда не оставались вдвоем слишком долго. Он или она шли взглянуть, как там Анна. — Тебе помочь?
— Нет, — ответила Анна, — просто побудь рядом.
Может, думала она, ей стоит остаться. Не уезжать в Америку. Остаться и помогать им быть счастливыми.
— Решился наконец, — сказала Дейзи.
— Да.
— Я рада. Хотелось бы, чтобы это произошло раньше. Наверное, мне надо было это сделать. Я обязана была догадаться, что ты уйдешь.
— Ты хотела, чтобы я ушел?
— Да, то есть нет… ты же знаешь, как мы живем, как жили. О нас можно говорить только в прошедшем времени, так ведь?
— О боже!..
— Не переживай, Тим, дорогой мой. Я так благодарна тебе.
— А я тебе.
— Мы с тобой настоящие олухи, пара придурков.
— Точно.
— Мы любили друг друга, но никогда не могли разобраться в нашей любви.
— Ты простишь меня?
— Ох, не говори глупостей, Тим, это вечная твоя глупая привычка: не можешь без эмоций, романтики и уж не знаю чего. Мы с тобой, что две палки в реке. Одна не просит другую простить ее.
— Но ты не чувствуешь… прости, не знаю, как сказать, не разозлив тебя.
— С этих пор ты больше никогда не сможешь меня разозлить.
— Разве что если вернусь отказаться от своих слов.
— Слишком поздно.
— Ты имеешь в виду?..
— Если ты откажешься, тогда я скажу тебе это. В кои веки мы в чем-то сошлись. Наши желания совпали. Момент космической важности. Мы пришли к верному решению, и пришли одновременно.
— Милая… я восхищаюсь тобой…
— Не надо, не то я засмеюсь, и это будет слишком больно.
— Я так рад, что твой роман, как ты сказала, лучше двигался, когда ты жила без меня.
— А, это я так, к слову сказала. Я собираюсь бросить писать.
— Извини. А чем займешься?
— Тебя это не касается… отныне… и навсегда.
— Ну… Дейзи…
— Не раскисай. О, мой дорогой, не раскисай. Ты был таким восхитительно смелым.
— Да… очень… смелым…
— Ведь ты не вернешься на сей раз, правда?
— Не вернусь.
— Во всяком случае, меня здесь не будет… и в Шепердс-Буш тоже.
— Кому из нас остается «Принц датский»?
— Можешь ходить туда. Я собираюсь исчезнуть. Думаю, уеду из Лондона. Ненавижу Лондон, столько лет пыталась здесь прижиться, все бесполезно.
— Дейзи, а как у тебя будет с деньгами?
— Это тоже не твоя забота.
— Нет, правда…
— Да-да, у меня есть богатые друзья, кое-кто вроде тебя.
— А у меня нет друзей.
— Так найди.
— Я мог бы дать…
— Нет. Ради бога! У меня есть друзья, правда не такие богатые, но голодать мне не позволят. И я буду в совершенно другом месте.
— Никогда не думал…
— Конечно. Ты шел по жизни, никогда ни о чем не задумываясь. Когда ты был не со мной, ты воображал, что меня не существует. А я продолжала жить, у меня уйма знакомых, которых ты не знаешь.
— Да-а?
— Ладно, не хмурься теперь, старина, мистер Голубые Глаза.
— Безумные у нас были отношения, скажи.
— Это мир безумный.
— Ни ты от меня, ни я от тебя не видели ничего хорошего.
— Но и ничего плохого. Мы с тобой люди чистилища. Другие устраиваются в жизни, идут на компромиссы, намечают цели, строят планы, ну и так далее. А мы остались детьми, не дали друг другу повзрослеть.
— Зато остались невинными.
— Какая, к черту, невинность, мы призраки.
— Компромиссы и цели, да. Во всяком случае… Дейзи, ты знаешь, я делаю это не ради Гертруды. Это никак с ней не связано. Это только наше с тобой дело.
— Последнее наше дело. Черт с ней, с Гертрудой. Мне все равно, почему ты уходишь, если действительно уходишь.
— Нет, это важно.
— Как там в старинной песенке: «Пусть уходит, пусть остается, пусть потонет или спасется, он ко мне равнодушен, и мне он не нужен…»
— Дейзи, это не из-за Гертруды, с Гертрудой покончено. Не та это причина, чтобы я смог уйти. А потому, что все… абсолютно и до конца… и…
— Да, да, да.
— Ты действительно понимаешь? Дело в нас с тобой.
— Да. Да, конечно.
— Я чувствую… я чувствую, что люблю тебя сейчас несравненно сильнее, чем когда-либо раньше.
— Это потому, что мы расстаемся. Ничего, пройдет, потом почувствуешь облегчение.
— Дейзи, ты такая красивая…
Это была правда. Они сидели в гостиной друг против друга на бамбуковых креслах посреди архипелага подушек и цветов в горшках. Дейзи была в джинсах и чистой рубашке. Под глазами огромные круги синих густых теней, но губы не накрашены. Тим боялся увидеть, что они начнут дрожать. Но Дейзи держалась великолепно. Он сам держался великолепно. Они были как два божества. А еще — как два человека нового племени, встретившиеся впервые.
