Занималась заря, когда Тим проснулся. Первое, что он увидел, как будто это было что-то самостоятельное, — свет, серый, холодный. Потом траву, ближайшую скалу, и скала была серая и суровая, как свет. Вблизи она напоминала щербатую бетонную стену. Приподняв голову, он бездумно смотрел на свет, траву и скалу. Потом, в смятении, рывком сел. «Лик» был на прежнем месте, но тусклый, неприветливый. Никогда еще Тим не видел его таким суровым. Капли влаги были неразличимы. Его поверхность напоминала серую сетку с очень мелкими ячейками. Только теперь Тим вспомнил о Гертруде, и вместе с тем пришло ощущение своего тела, оно все болело, одеревенело, промерзло. Он с трудом поднялся и побрел на середину поляны.
Над озерцом висело облако то ли тумана, то ли пара. Словно рифленая, скала выше «лика» была коричневой и казалась покрытой шерстью, возможно из-за сухого мха. В сером свете еще не вставшего солнца все было жутко неподвижным, плети ползучих растений выглядели сталактитами, даже туман, и тот не двигался. Тим деревянной походкой подошел к озерцу. Он заметил на правой руке засохшую кровь и хотел было смыть ее, но потом понял, что об этом не может быть и речи.
Кристальный круг воды был абсолютно прозрачен; туман, как ореол, висел в футе-двух над поверхностью, и, хотя поверхность была совершенно гладкая, блестящая, твердая, как лист просвечивающей полированной стали, озерцо волновалось больше, чем в последний раз, когда он видел его. Возможно, это было своего рода эхо мистраля, каким-то образом сохранившееся. Слабая дрожь или трепещущие блики, казалось, пробегали по озерцу, ничуть не рябя поверхность, теперь в ином, более упорном ритме. Тим не понимал, каким образом эта внутренняя дрожь становится видимой, и, глядя на нее, он готов был решить, что это ему чудится. Наверное, то была лишь иллюзия движения. Или же едва заметные силовые линии течения, обозначаемые пузырьками, не уловимыми глазом. Это дрожание нисколько не мешало воде быть невероятно чистой, словно вобравшей в себя свет. Можно было видеть широкую покатую чашу дна, усеянного жемчужными и белыми камешками, которые поблескивали на неопределенной глубине, каждый четко различим. Округлые, одинаковой величины, словно выложенные напоказ, хрустальной чистоты камешки выглядели такими прекрасными, такими манящими, что Тиму тут же захотелось набрать горсть: только до них явно было не дотянуться, да он и не мог заставить себя разбить зеркальную поверхность воды. И тут он понял, что нестерпимо хочет пить. Голод по-прежнему был с ним. Но голод мог подождать. Жажда — нет. Он снова наклонился к воде, словно действительно желая коснуться губами сияющей поверхности. И снова не смог этого сделать, говоря себе: нет, не стану пить эту воду, только не эту, нет, нет.
Потом резко обернулся. Почудилось, что на поляне кто-то есть, и он решил лучше уйти отсюда. Он, не оглядываясь, поспешил к проходу в скалах и выбрался на тропинку в траве снаружи. Здесь он сразу оказался в знакомом окружении и точно знал, куда идти. Если идти налево, то спустишься вниз в долину и к дому, если по соединявшейся с ней каменистой тропке — к ульям. Если пойти направо, то тропа поднимется наверх и оборвется у гребня, за которым начинается спуск к каналу. Солнце все еще не встало, и не было смысла торопиться в деревню. Возвращаться мимо дома Тиму не хотелось. Жажда мучила невыносимо, усилившись от вида запретной воды. Он решил свернуть направо и идти к каналу.
Скоро Тим добрался до крутого склона, покрытого слоем мелких камней, по которым скатился в темноте. Нижнюю его часть скрывали свисающие кусты утесника, и прежде, когда Тим бродил здесь, он его не замечал. На самом деле это было русло ручья, камни были мокрые и блестели, хотя бегущей воды видно не было: Сюда слетелась на водопой туча ос. Задрав голову, Тим даже разглядел в далекой вышине один из горбатых «куполов», которые так напугали его ночью. Это место должно было находиться над «ликом». На самом деле участок скал, где он плутал ночью, когда потерял дорогу, был, скорее всего, очень небольшим, и он попросту наматывал круги.
Он дошел до того места, где, чуть выше, тропа кончалась у массивных каменных «ступеней», поднимавшихся к линии перевала. И в этот момент взошло солнце. Он видел всю равнину, разбитую на зеленые квадраты линиями тополей, там и тут блестящие полиэтиленовые арки помидорных теплиц; за равниной голубели далекие горы. Скалы рядом были в лучах солнца очень светлого кремово-голубого цвета и, уходя вправо, сливались с почти бесцветным, но ярким небом, казавшимся таким же серым, как прежде, так что можно было подумать, что тогда ты ошибался, называя его серым, если на самом деле оно столь явно голубое. Каменистый склон обрывался вниз, к узким заросшим лощинам, и на нем торчали молодые сосны, ярко-зеленые, усеянные зелеными шишками, торчащими под разными углами, как украшения на рождественских елках. Дальше шел спуск, покрытый желтой травой, который тянулся до самого канала — стремительной линии воды, сверкавшей в своем неподвижном беге. Мелодично пела одинокая птица, почти как английский дрозд. Тим постоял, глядя на открывшуюся перед ним картину. Потом стал быстро спускаться, избегая зарослей ежевики, задержавших его в первый раз, и скоро он уже бежал по траве к воде. От нетерпения он едва не свалился в поток, но вовремя остановился, распластался на земле, подполз к обрывистому, заросшему густой травой краю и, держась одной рукой за траву, потянулся вниз, пока наконец не удалось зачерпнуть пригоршню ледяной воды и донести до рта. Он долго лежал так, утоляя жажду, медленно, испытывая беспредельное облегчение. Когда же захотел подняться обратно, то обнаружил, что это нелегко сделать. Голова была так низко, а ноги так высоко, что он только и мог, что держаться за траву, чтобы не соскользнуть в канал. Однако, извиваясь, как змея, он все-таки сумел вползти на край берега, а потом и с трудом сесть. Он был совершенно измучен и теперь, когда жажда была утолена, еще острее почувствовал, до чего он голоден и несчастен и как ноет все его тело.
Он сообразил, что находится недалеко от плотины и что бегущий мимо поток шумит по-другому, приглушенней. Он сидел, глядя на беспорядочную толкучку оливково-серых волн, чьи низкие гребешки вспыхивали на солнце. Выгоревший на солнце луг у него за спиной топорщился чертополохом с лиловатыми и желтыми головками и тонкими бледными метелками сухой травы. Но возле воды трава была высокая, сочная и зеленая и пестрела цветами: голубым мышиным горошком, скабиозой и какими-то звездчатыми, похожими на золотой курослеп. Тим думал о Гертруде и Графе и о том, что их сближение было неизбежно и ему было предопределено увидеть их, будто в магическом хрустальном шаре. Сейчас он не чувствовал ненависти. И как он мог ненавидеть ее или его? Блаженных, счастливых, людей из иного мира. Но его снедали злокачественная ревность, и зависть, и глухая злость на себя за то, что он вечно все портит и упускает шанс обрести счастье. Скажут ли деревенские Гертруде, что le peintre был здесь, и как она это истолкует? Знают ли в деревне, что он был ее мужем? Неизвестно, да и неинтересно. Его больше заботило, что теперь будет с ним и сможет ли он вернуться к обыкновенной жизни и радоваться простым вещам. Он чувствовал, что предал чистоту своего одиночества. С сожалением понял, что все, приобретенное с потерей Дейзи, теперь утрачено в результате этой катастрофической поездки. Несомненно, позже он узнает об отношениях Гертруды с Графом. Разве он сам не напророчил это, не вообразил, что в некотором роде такой вариант допустим и хорош? Но его дурацкий поспешный приезд сюда, тщательно рассчитанный так, чтобы в качестве кульминации он не в воображении, а въяве увидел их вместе, — вот настоящая каверза злобного бесенка, направлявшего его жизнь. Теперь ясно было, что не следовало ему приезжать. А надо было тихо жить себе на своем маленьком островке безопасности и покоя. Все, что он с такими муками обрел, потеряно, все уничтожено; и, думая о пытках, которые предстоит перенести, он говорил себе, что это будет равносильно смерти.
