— Милая…
— А еще меня жгла, бесила ревность…
— Да, ты была ужасна, ты нагнала на меня такого страху, что я окончательно потерял способность соображать…
— Это внезапно разразилось над нами, как буря, и подняло столько глубинного и невозможно суетного. Я чувствовала себя страшно оскорбленной…
— Пожалуйста, не начинай заново…
— В какой-то степени мне хотелось думать, что ты предатель, чтобы облегчить боль.
— Чувствовать, что вышла за неровню, и вот как он тебя отблагодарил!
— Верно.
— Гертруда… ведь все то… в чем я виновен… не разрушило нашу любовь?
— Нет, думаю, нет. Твое возвращение… оно часть, так сказать… логики любви. В результате все стало более… не могу судить обо всем мире… дробным… Теперь мы иные, намного сложнее.
— Да, логики. Я не умел проводить различие. Пришлось научиться отделять ложь от всего остального и от другой лжи. Помнишь, я сказал, что я ненастоящий и на меня нельзя полагаться, и ты ответила, что сделаешь меня настоящим? Думаю, ты это сделала.
— Но как насчет Дейзи, Тим? Как у тебя с ней сейчас? Ты сказал, что ушел от нее.
— Ушел.
— Окончательно? Может, хочешь, чтобы она и дальше как-то присутствовала в твоей жизни? Ведь твоя жизнь так долго была связана с ней?
— Я окончательно ушел от нее и не хочу даже думать о ней.
— Это правда, это действительно так?
— Да.
— После стольких лет, прожитых вместе?
— Да. С ней покончено.
— Но может, ты еще ее любишь? Должен любить.
Цикады внезапно прекратили петь. Уже принялись стрекотать ночные сверчки. Глухо заухала hibou,
[131]
совсем непохоже на свою английскую родственницу.
Тим молчал, задумавшись. Наконец проговорил:
— Есть что-то странное в том, чтобы перестать любить кого-то. Странно, что такое может произойти, но это безусловно происходит. Еще можно было бы представить, что такое внезапно произошло, потому что я вдруг понял, что ненавижу этого человека, что моя любовь превратилась в ненависть, хотя со мной такого никогда не случалось. Но в случае меня и Дейзи, думаю, любовь дематериализуется, сходит на нет.
— Значит, ты все еще любишь ее? Не пугайся, Тим, я не собираюсь ничего требовать от тебя, скажи мне правду.
— Я пытаюсь. Я чувствую, что эта любовь ничего не значит для меня, что она абстрактна и уже в далеком прошлом. Я люблю тебя, одну тебя, и ты все для меня.
— Хорошо, но ответь на вопрос.
Тим подумал о долгих, долгих, долгих годах, которые они с Дейзи были вместе, в сущности, всю его взрослую жизнь. Представил себе ее узкую голову, коротко остриженные волосы, огромные накрашенные глаза, и что-то сдавило его сердце.
— Я не могу не чувствовать что-то к ней…
— Ты жалеешь ее?
— Нет. Думаю, с ней все в порядке.
— Ей лучше без тебя?
— Да. В ней есть жизненная сила, какой я никогда не находил в себе. Потому я не состоянии уничтожить Дейзи. Я любил ее, и то время недалеко ушло. Но оно закончилось. Я не смог бы прийти сюда, если бы оно не закончилось. Я ушел от нее ради того, чтобы быть одному, и я был один, как говорил тебе…
— Празднество листьев.
— Да, и «Иисус прощает, Иисус спасает». Но возможно, за всем этим крылось иное: просто некая процедура, что-то вроде ритуала или испытания, которую я проходил, чтобы вернуться к тебе. Это все было ради тебя.
— Интересно. Возможно, это было необходимо. Хотя с той же вероятностью это было кошмарной случайностью.
— Я должен был очиститься, вновь обрести невинность, чтобы вернуться к тебе, это давало мне силы надеяться. Странным образом мне помог Граф, он сказал, что мне следует уйти от Дейзи.
— Граф?..
— Да, и еще письмо миссис Маунт…
— Неужели Вероника написала тебе! Люди считают ее циничной, но на деле она добрая душа. Пожалуй, она даже неравнодушна к тебе!
— Она сообщила, что ты тут одна…
— Наверное, она слышала, что я уезжаю, и не знала о Графе и Анне, я никому о них не говорила.
— А потом я приехал и увидал тебя с Графом…
— И снова убежал и едва не утонул, чтобы понять наконец, что нужно вернуться.
— Да. На другом конце того туннеля мне открылся новый мир. Я так рад, что пес уцелел.
— И я рада.
— Что касается Дейзи… С ней действительно покончено. Это все равно как если бы она умерла.
— Ясно.
Гертруда вспомнила о Гае и подумала: разве не странно, что все эти годы она глубоко и преданно любила Гая, а теперь глубоко и преданно любит Тима, человека столь непохожего на него, что и не вообразить. Она станет, хорошо, станет частично другой. Но сама жизнь течет, меняется, и она не может и не хочет этому препятствовать. Так оно есть, как камни и листва.
— Хотел бы я понять все, — сказал Тим. — Не получится, по-прежнему не все сходится, остается кое-что темное, кое-что смутное, а я так хочу видеть…
— Наверное, и невозможно видеть всего. Ты рассказал мне сейчас о своих переживаниях со всем, что в них было темного и смутного, и я приняла все целиком. Да-да, я приняла тебя, всего тебя.
— Гертруда, я знаю, что ты думаешь о Гае.
— Ты прав.
— Я такой — по сравнению с ним — такой… скверный муж.
— Я люблю тебя.
— Гертруда…
— Я люблю, люблю тебя.
— Как думаешь, не пора ли нам заняться курицей?
Часть восьмая
Анна следовала по пятам за Графом, как охотник за зверем, как адепт за своим полубезумным учителем, как ребенок за родителями, как полицейский за разыскиваемым преступником, как ищейка за путешественником, заблудившимся в буше.
Сейчас она в буквальном смысле шла за ним по пятам по набережной Челси, а желтые листья кружились, падая на тротуар и в реку. То накрапывал мелкий дождик, то слегка проглядывало солнце. Было воскресенье, и Лондон гудел медью колоколов. Анна и Граф шагали и шагали, почти все время молча. Иногда Анна шла позади, не выпуская его тощую нескладную фигуру из щупальцев своего внимания. Он, казалось, был не против подобной причуды спутницы. Анне же нравилось наблюдать за ним, смотреть на его спину и тусклые мягкие волосы, ерошимые ветром. Создавалось впечатление, будто она ведет его на поводке. Иногда она словно танцевала вокруг него. Он, казалось, не замечал ее, но она знала, что ему приятно ее присутствие, и это наполняло ее радостью. Анна была так влюблена, что не могла поверить, что Питер не видит, как меняется окружающий мир. Ее любовь, конечно же, должна была изменить его мир и в конце концов изменит — полностью. Во время этих молчаливых прогулок она чувствовала себя счастливой, как в лучшие монастырские дни. Она была полностью поглощена тем, что и должно было поглощать ее, была на своем месте в космосе, месте, куда устремлялся каждый атом и указывал каждый луч.
