— Нет, я должна работать.
— Я так и полагала. Давай подумаем, что мы можем сделать…
— Вообще-то я уезжаю, — сказала Анна.
— Да? Куда?
— В Америку.
— В Америку? И надолго?
— Навсегда.
— Не глупи, Анна.
— Буду там жить и работать. Я знаю там людей, которые подыщут мне работу.
— Анна, что это значит? Какую работу, где, я не хочу отпускать тебя!
— В Чикаго, там есть община кларисс…
— Анна! Ты же не хочешь уйти обратно в монастырь? О боже!..
— Нет, монахиней я не стану. Буду жить при нем. Это тоже способ.
— Ты сумасшедшая, я думала, ты покончила со всем этим… И чем, ты воображаешь, будешь там заниматься?..
— Буду кем-то вроде социального работника, во всяком случае собираюсь. Я решила устроиться там.
— Анна, ты не можешь так поступить! — Гертруда вцепилась в край стола, приподняла его на дюйм и выпустила. Бокалы зазвенели. — Не можешь, не поступишь, нет!
— Прости, дорогая. Я приняла решение.
— Ты не уедешь. Я не могу без тебя. Ты не уедешь.
— Прости…
— Но почему? Это из-за Тима?
— Из-за Тима? Нет.
— Ты вообразила, что терпеть не можешь Тима, но ты полюбишь его, научишься…
— Да, мне…
— Или ты по-прежнему считаешь, что я вышла за никчемного человека? — В глазах Гертруды вспыхнули гнев, раздражение, вечное упрямство.
— Гертруда, Тим ни при чем, он мне уже нравится, мне не нужно ничему учиться.
— Я столько много думала о нас четверых, почему мы не можем быть одной счастливой семьей? Как было бы прекрасно вместе встретить Рождество: ты и я, Тим и Граф. Такое утешение! Не верю и никогда не поверю, что ты и Тим не поладите. Ведь тебе уже нравится Питер, и ты нравишься ему…
— Рождество. Как трогательно. Как грустно.
— Отчего грустно? Что такое? Анна, Анна… или дело во мне?
— О… нет…
— Хочешь, чтобы я принадлежала только тебе одной? Не желаешь делить меня с Тимом? Так, да?
— Нет, уверяю тебя, ты тут ни при чем…
— А я думаю, при чем. В тебе говорит ревность. Ты обиделась и уезжаешь.
— Я уезжаю не оттого, что обиделась! — ответила Анна, уже сама разозлившись.
— Анна, будь великодушней. Тебе не хватает великодушия, не хватает благородства. На тебя это непохоже.
— Я нисколько не…
— Анна, ты не как тот благородный, уж не помню его имени, который уходит в снега?
[142]
Что за глупая идея пришла тебе в голову? Ты злишься, что теряешь меня? Ты не потеряла меня. Неужели воображаешь, что больше не сможешь дружить со всеми нами?..
— Гертруда… пожалуйста…
— Для чего уезжать? Это бред. Это что, назло? Питер — в Ирландию, ты — в Америку, или все с ума посходили? Ты возненавидишь Америку. Как бы то ни было, ты не едешь. Я не могу без тебя. Ты остаешься здесь, и точка.
— О, моя дорогая, дорогая моя…
— Ты обещала, что останешься… говорила, что никогда не покинешь меня…
— В наши дни до Америки рукой подать.
— Это подло с твоей стороны! Ты злая! Не держишь слово и понимаешь это! Я чувствовала себя так спокойно. Так уверенно. Думала, ты всегда будешь со мной.
— Мне необходимо уехать, — сказала Анна. — Прости.
— Но почему? Ты не можешь уехать. Я люблю тебя, мы все любим тебя. Здесь ты дома и одна из нас. Почему ты бежишь, чего боишься? Найдешь работу в Лондоне. Ведь помнишь, как мы собирались вершить добрые дела? Если хочешь заниматься социальными проблемами, я сама могу устроить тебя работать с женщинами из Азии. Здесь масса необходимых дел. Зачем для этого куда-то уезжать?
— Затем, что я человек религиозный, — ответила Анна, — и мне необходимо уединение.
Помолчав, Гертруда сказала:
— Этого я и боялась.
— В каком-то смысле я по-прежнему монахиня.
— Ты еще носишь свой отвратительный крестик на шее. Я эту цепочку видеть не могу.
— Для всех вас я была монахиней.
— Да, но ты была нашей монахиней. Ты была нужна нам…
— Мне это необходимо, — сказала Анна. — Я долго думала над этим. Необходимо. Прости.
— Анна… мне ты тоже необходима… пожалуйста…
Глаза Гертруды наполнились слезами, и мгновение спустя ее щеки стали красными и мокрыми.
Анна придвинула кресло к подруге. Они молча обнялись. Анна, тоже плача, схватила Гертруду за плечи, притянула к себе ее милую голову, и их слезы смешались. Ей казалось, что за размытыми очертаниями комнаты видится мерзость опустошения. Она плакала вместе с Гертрудой от невыносимого сочувствия к ней, плакала над собой и над своим грядущим одиночеством.
Скоро они взяли себя в руки, отодвинулись друг от друга, осушили слезы.
— Ты еще передумаешь, — сказала Гертруда.
— Нет, нет.
— Ну и черт с тобой!
— Прости…
— Итак… в конце концов… нам снова предстоит разделить мир. Мне достанется старый, тебе новый.
— Мы еще встретимся, — сказала Анна.
И она уже заранее видела, как это будет. Обмен остроумными письмами, со временем все более редкими. Встречи, может, раз в три года, без мужчин. Будут сидеть в баре в Нью-Йорке или в Чикаго и вспоминать былые годы. Смеяться прежним грустным, безумным смехом, как тогда, давным-давно, когда Анна собиралась в монастырь.
И как тогда, при том давнишнем расставании, Анна сказала:
— Не навек прощаемся.
Но они прощались навсегда, и обе знали это.
Часть девятая
— Почему Анна решила уехать? — спросил Тим.
Он и Гертруда обедали на Ибери-стрит, запивая еду молодым божоле.
— Не знаю. Ее нелегко понять. Видно, после того как она явилась ко мне прямо из монастыря и я очень зависела от нее, ей представлялось, что мы вечно будем неразлучны. Наверное, мне и самой этого хотелось. Потом она почувствовала, что не может делить меня ни с кем другим. Она всегда относилась ко мне так, словно я ее собственность, даже в колледже.
— А не в том дело, что она недолюбливает меня?
— Нет, навряд ли.
— Было бы очень неприятно думать, что ты потеряла ее из-за меня…
