Рука Анны вернулась в сумочку и нащупала овальный камешек, слегка отколотый с одного конца, который ее Гость показал ей и оставил как знак. Твердая поверхность камешка все время была очень холодной. Инстинктивно она тронула его тем пальцем, который ей обожгло, когда она протянула руку, чтобы коснуться его одежды. В памяти до сих пор сохранилось ощущение грубоватой ткани. Небольшая ранка не зажила. Виктор, к которому она обратилась по настоянию Гертруды, был озадачен. Прописал антибиотики. У ранки не было никаких признаков нагноения, однако она так и не затягивалась. Анна сейчас вновь почувствовала ее, коснувшись холодной поверхности камешка — камешка, в маленькой окружности которого Гость заставил ее увидеть Вселенную, все сущее. «И если он так мал…» — подумала Анна, начав фразу, которую ей никогда не хватало самоуверенности закончить.
Нет Бога, есть только Христос живой, во всяком случае ее Христос живой, ее кочующий космический Христос, единственно ее, сосредоточивший на ней одной все лучи бытия. Он был повержен, думала она, путь в Иерусалим не был триумфальным. Он был неудачник, жалкий, заблуждавшийся, разочаровавшийся человек, нашедший ужасный конец. И все же: «…не плачьте обо Мне, но плачьте о себе…»
[149]
Смогла бы она, зная то, что знала о нем, о всей его неудаче, все о ней, пройти за ним тот путь? Смогла бы облегчить его путь и его страдания, зная, что он в конце концов не Бог? И она вспомнила «чудесный ответ», заставивший Гостя засмеяться и назвать ее умной, когда она сказала: «Любовь я имею в виду». И еще ей странным образом вспомнилось то, что сказал Граф о своей любви и ее предмете: «Я играл, играл обе роли, и это было легко, потому что она была недоступна». И Анна закричала в сердце своем своему Христу живому: «О господин, иго твое сурово, и бремя нестерпимо».
[150]
И ответ ей был его словами: «Это дело — твое».
Дело было ее, и, измерив всю его неоднозначность, она как бы увидела перед собой горящие глаза Гая и его изможденное лицо, услышала слова, сказанные год назад, уже и не вспомнить кем, ею или им. Мы хотим пострадать за наши пороки, но не умереть. Муки искупления — это волшебная сказка о превращении смерти в боль, в благую боль, гарантированная ценность которой станет нашей платой за некую нескончаемую отраду. Но есть разлука навечно, конец всего и навсегда, и не может быть ничего важнее этого. Мы живем со смертью. С болью, да. Но по-настоящему… со смертью.
Умственным усилием Анна ушла от этих мыслей, подобно тому как уклоняются от удара. Они будут преследовать ее, и возникнут моменты, когда они физически войдут в ее плоть. Монастырь научил ее противостоять этой телесной реальности мыслей. По крайней мере, сказала она себе, есть возможность помогать другим людям, делать их более счастливыми и менее озабоченными, и это — сейчас она еще не может придумать, как именно, — и возможно, и необходимо из-за того конца, что все кончилось навсегда. Она помогла Гертруде. Гертруда как-то сказала: «Я была одержима дьяволом, и ты спасла меня». А много ли она в действительности сделала для нее, думала Анна, действительно ли она помогла ей пережить горе? В самом начале, да, она облегчила ей боль утраты. Больше Анна никак не смогла вспомнить, кому помогла бы со времени своего «выхода на свободу». Ах да — Сильвии Викс. Однажды, когда окончательно отчаявшаяся Сильвия пришла на Ибери-стрит, ища Гертруду, Анна встретила ее и услышала ее историю. Гертруды не было дома, и Сильвия излила душу Анне, которая сохранила ее откровения в тайне. Она согласилась поговорить с сыном Сильвии (Полом), а затем с его девушкой (Мэри), которая забеременела от него. Вскоре после этого молодые люди собрались с духом и упали в ноги родителям, принявшим их со слезами и воплями. Они решили оставить ребенка и, после сдачи экзаменов, пожениться. Сильвия поможет им ухаживать за младенцем. Ребенок (мальчик, которому дали имя Фрэнсис) появился на свет в июле. Был крещен (Анну попросили стать крестной матерью), и его дед с бабкой преобразились, соперничая за его привязанность. Надо сказать, отец Мэри был вдовцом и, когда перестал кричать и гневаться, оказался человеком весьма разумным и обаятельным. Он и Сильвия очень полюбили друг друга, к радостному изумлению их детей. Жизнь Сильвии совершенно переменилась, она никогда не была счастливее и теперь с трудом могла поверить, что год назад готова была от отчаяния наложить на себя руки. Анне она сказала, что все это благодаря ей. Что ж, думала Анна, кое-что она все-таки сделала.
Однажды в доме Сильвии Анна встретила Манфреда. Манфред, ничего, надо отдать ему справедливость, не зная об отношениях Анны с нею, позвонил Сильвии, по обычной, временами прорывавшейся в нем душевной доброте интересуясь, не нуждается ли она в деньгах или еще в чем, и позже он действительно решил ее финансовые трудности. Он был вознагражден и страшно возбужден, узнав, что Анна как раз сейчас находится у Сильвии. Он прыгнул в машину и примчался под каким-то благовидным предлогом, прежде чем она ушла; и на этот раз Анна позволила ему отвезти ее домой. Это был единственный случай, когда он был с ней один на один. Манфред, необычно медленно ведя машину, раздумывал, не стоит ли остановиться на какой-нибудь подходящей боковой улочке и обнять ее или решиться на пылкое признание. Это был один из самых мучительных моментов в его жизни. Он заключил, что, если сделает подобное, испугает Анну, приведет в замешательство, смутит, вызовет ее раздражение и она попросит его замолчать. (Предчувствие, кстати, не обманывало Манфреда, так бы все и произошло, и он, конечно, был прав и в том, что Анна не догадывалась о его любви.) Его гордость, равная в этом отношении ее гордости, не выдержала бы такого удара. Он не стал рисковать. И в этом смысле миссис Маунт, видимо, угадала, говоря, что он недостаточно любит Анну.
Гладя Перкинса, Анна стала теперь прислушиваться к голосам вокруг, которых до того не слышала. За соседним столиком оживленно разговаривали. Знакомое имя заставило Анну всю обратиться в слух.
— Знаете, Дейзи Баррет уехала.
— Знаем, в Америку.
— Уехала к каким-то тамошним подружкам, феминисткам.
— И куда?
— В Калифорнию, куда же еще! В Санта-Барбару или вроде того.
— Это по ней.
— Здесь жизнь у нее была не сахар.
— Да что ты знаешь о ее жизни!
— Хотя бы избавилась от того мерзкого рыжего ничтожества, который вечно таскался за ней.
— Не понимаю, как ей удавалось так долго терпеть того малого.
— Слыхали про него?
— А что с ним?
— Женился на славной вдовушке.
— Богатой?
— Разумеется.
— Дейзи была для него слишком хороша.
— Да, Дейзи — это личность, настоящий человек, если понимаешь, о чем я.
— Благослови ее Бог, где бы она ни была сейчас. У меня всегда от одного вида ее пьяной раскрашенной физиономии настроение поднималось.
