— Ты могла бы переехать ко мне.
— Вместе в этой конуре мы убьем друг друга.
— Дейзи, мы можем попытаться.
— Квартира у меня дешевая, да, согласна, нет ничего дешевого для того, кто сидит без гроша, но квартплата стабильная, и мне никогда не найти другой за такую цену.
— Можешь сдать ее, ты уже делала это прежде.
— Жильцу запрещено сдавать квартиру кому-то другому.
— Ну, можно найти…
— Ага, богатого американца, приехавшего на три недели в Лондон и желающего пожить в вонючей комнатенке в Шефердс-Буш и пользоваться одной замызганной ванной вместе с грязными ублюдками!
— Раньше тебе удавалось.
— Просто повезло, да и было это в туристический сезон. Кроме того, ты не хочешь, чтобы я жила у тебя, я не хочу жить у тебя: ты не сможешь работать, я не смогу работать.
— Могла бы работать в публичной библиотеке.
— К чертям публичную библиотеку! Ведь знаешь, что она закрыта.
— Так что же нам делать?
— Попробуй сходить на Ибери-стрит.
— Я говорил тебе, нет больше никакой Ибери-стрит. Я для них не существую. Гай был единственным, кто беспокоился обо мне. Теперь я для них пустое место, они забыли меня, не вспомнят даже, как меня зовут!
— Так напомни им. Попроси взаймы у Графа. До сентября осталось не так уж много.
— Дейзи, не могу…
— Ты такой бесхарактерный. Можешь ты сделать хоть что-нибудь для нас? Они все купаются в деньгах…
— Вовсе нет…
— А мы сидим без гроша. Это в порядке вещей. Естественное право. Господи, будь у меня ружье, я б, черт возьми, пошла и заставила их отдать деньги!
— Не вижу тут никакого права, — сказал Тим, — я имею в виду — ждать, что они помогут нам.
— А ты попробуй, попытайся понять, что у нас есть такое право!
Тим попытался. У него почти получилось. В конце концов, он всегда был среди них вроде ребенка.
— Уверена, что они надули тебя с теми доверенными деньгами.
— Ты ошибаешься.
— Как я устала от твоих отговорок! Неужели нельзя сделать хоть что-нибудь? Пойди к Гертруде.
— Не могу.
— Почему? Боишься ее.
— Хорошо, боюсь.
— Наверняка она была отличницей в школе.
— Во всяком случае, она независимая женщина, с этим ты должна согласиться.
— Гертруда — независимая! Laissez-moi rire!
[90]
Она просто новый вид рабыни. Она до сих пор в отъезде?
— Должна была вернуться. Но я никогда не имел никаких дел с Гертрудой. Это Гай заботился обо мне. Он умер, и я не могу беспокоить Гертруду, об этом не может быть и речи. Я для них никто, забытое прошлое, нас больше ничего не связывает.
— Хочешь сказать, что она укажет тебе на дверь?
— Нет, но я просто не могу прийти туда без приглашения, а они не пригласят.
— Значит, из-за светских условностей мы будем голодать!
— Дорогая, не преувеличивай наши страдания, мы выживем!
— Думаю, ты не понимаешь. Я прошу сделать, ради тебя и меня, элементарную вещь. Что ты теряешь? Хорошо, она, возможно, только посмотрит на тебя своими стеклянными глазами и сменит тему, но что ты потеряешь?
— Не желаю, чтобы на меня смотрели стеклянными глазами… и… ох, как тебе объяснить?.. это связано с Гаем.
— С Гаем? Но он умер!
— Дейзи…
Тим действительно не мог этого объяснить, даже себе, и то с трудом. Это было как-то связано с особыми отношениями между ним и Гаем, его уважением и привязанностью к Гаю, интимным ощущением потери. Это не касалось никого, кроме него и Гая. Оно и не давало пойти с протянутой рукой к вдове.
— Ты боишься этой жирной самки.
— Она не жирная.
— Она обожравшаяся коротышка.
— В любом случае…
— Значит, признаешь, что боишься?
— Нет… Дейзи, прекрати. Лучше ляжем. Всегда одно и то же.
— Всегда одно и то же! О боже!
— Ты хочешь сказать, что тебе не хватает денег? — спросила Гертруда.
— Мм, да… — ответил Тим. Суть была именно такова.
Дейзи наконец уговорила его, и теперь Тим жалел, что поддался. Он был при галстуке, в костюме, сохранившемся с лучших времен, который он обычно надевал на те вечера, что безвозвратно ушли в далекое прошлое. Было шесть часов, он и Гертруда стояли у камина в гостиной, попивая шерри. Тим поставил бокал и вертел в пальцах фарфорового флейтиста из обезьяньего оркестра. Он надеялся, что хмурой Анны Кевидж не будет при их разговоре. Она очень холодно посмотрела на него, когда перед Рождеством застала его шарящим в Гертрудином холодильнике и складывающим добычу в целлофановый пакет. Сейчас ее не было видно, слава богу.
Гертруда молчала и, казалось, была в замешательстве. У Тима душа в пятки ушла. Похоже, дело кончится стеклянным взглядом и указанием на дверь. Конечно, Гертруда была доброжелательна…
Ее сейчас явно нельзя было назвать «жирной». Она похудела и выглядела старше. Пожалуй, это шло ей. Она была в темных жакете и юбке, белой блузке с высоким воротничком, на шее повязан желто-коричневый шелковый шарф, на ногах коричневые узорные чулки. Одной маленькой ножкой в изящной коричневой кожаной туфельке она постукивала по каминной решетке. Пышные слегка вьющиеся волосы были теперь коротко подстрижены и гладко причесаны. На смуглом и, как всегда, презрительном лице с тонкими ноздрями проглядывало легкое беспокойство. Карие глаза неодобрительно смотрели в темно-голубые, темно-голубые смущенно смотрели в сторону.
Испортил, думал Тим, погубил прошлое, совершил грех по отношению к Гаю, к тому, что всего на какое-то мгновение показалось ему его семьей; и, когда он верил в это, они действительно были ему семьей. Почему не подождал? Гертруда, возможно, написала бы, пригласила прийти. А сейчас он не вовремя, она расстроена, раздражена и будет презирать его. Даже если даст сотню фунтов, это не стоит того. Он даже не хочет от нее ничего. Зачем он только дал Дейзи уговорить себя? Он подонок, и Гертруда тоже так думает.
Тим долго мучился над письмом к Гертруде. Что лучше — прикинуться, будто хочет навестить знакомых, или сразу взять быка за рога и изложить свою просьбу? Письмо он порвал, не мог он об этом писать. В конце концов просто позвонил по телефону, сказал, что этим вечером будет в районе вокзала Виктория, и спросил, нельзя ли зайти к ним. При виде улыбающейся Гертруды у него пропало всякое желание притворяться. Он с места в карьер, неуклюже, прямо, грубо дал понять, что пришел потому, что ему нужны деньги. О господи!
