Что-то есть такое в этом молодом человеке, подумала Анна, что не вызывает у меня доверия. Ее нерасположение, она это знала, конечно, в какой-то мере питалось ощущением, что он испытывает к ней неприязнь.
Манфред и Граф прошли в гостиную. Анна отправилась к себе. Причесалась, глядя в зеркало на себя, худую и бесцветную. Неужели годы, проведенные в монастыре, и впрямь сделали ее невидимой? Не есть ли невидимость дар всевидящего и справедливого Бога вместо той бесценной жемчужины, того великого дара, которого она жаждала? Невинности, отсутствия всякой силы причинять страдание, даже тревожить, невинности невидимого бессильного наблюдателя! Не станет ли то, что она теперь чувствует, постоянным ее состоянием, или это — анестезирующее оцепенение, предшествующее страшной муке, которая сопровождает перерождение? Кроткое существо, которое жило и передвигалось незаметно на мягких лапках, сворачивается клубочком и засыпает, наполовину зарывшись во влажную землю, а потом пробуждается в мучительной боли и конвульсиях и видит, что превращается в кого-то совершенно иного, в свою противоположность, крылатое существо, даже обитающее в другой стихии. В случае Анны все было наоборот; ей было предначертано стать бескрылой, слабой и маленькой. Только сейчас Анна была безжизненной, бледной, невидимой и не ждущей ничего значительного в жизни.
Больше всего помогло ей, возможно, то, что Гертруда, ее дорогая Гертруда, приняла ее возвращение, ее помощь, как вещь абсолютно естественную. Вопросы Гертруды о монастыре были наивными и небрежными. Разумеется, Анна должна была уйти оттуда (почему она так долго откладывала уход?), и, разумеется, Анна должна теперь почему-то всегда быть с Гертрудой. Да, думала Анна, почему-то предполагается, что она будет с ней или поблизости. Если когда-нибудь кто-то был послан кому-то, то она послана Гертруде. Но жизнь меняется, и как исполнить эту частью ее миссии, ибо Гертруда должна быть только ее частью? А у нее в самом деле есть миссия, иначе зачем она была послана обратно в мир?! Или замысел не в слепом утешении? Почему она верна идее послушания, тогда как отвергла всяческую власть? Неужели всё: позолоченные одеяния, херувимы и серафимы, и Всевышний, сидящий среди них, — средоточие немыслимого света, действительно ушло? Анна повернулась к зеркалу, посмотрела в свои узкие зелено-голубые глаза и взмолилась: «О, пусть это будет не так, дай мне узреть, дай мне узреть!» Как это нелепо, молиться, глядя в зеркало.
Она отвернулась от зеркала и огладила платье. Теперь их у нее было несколько. Гертруда называла их квакерскими, поскольку они были сизо-серого цвета и с белым воротничком. Анна открыла дверь и секунду прислушивалась к приглушенным голосам в гостиной. Она снова раздраженно отметила возбуждение Графа, его недовольство присутствием Манфреда. Так значит, ее задача будет просто препроводить Гертруду в объятия второго мужа? Что ж, пусть будет так. Анна быстрым шагом пересекла коридор и присоединилась к компании.
— Здравствуйте, Анна, выпейте с нами, вы ведь уже позволяете себе вино, не так ли?
— Налей ей немного белого вина с содовой, ей это нравится.
Манфред, улыбаясь, вежливо поднялся. Он всегда был исключительно внимателен к Анне.
Граф, сидевший на стуле возле кресла Гертруды, хотел было тоже подняться, но оступился и, покачнувшись, сел обратно.
— Я слышал, Анна, вы сдали экзамен по вождению, — сказал Манфред.
— Да, думаю, теперь получу права.
— Прекрасно. — Манфред налил Анне и спросил Гертруду: — Чего хотел Тим Рид?
— Денег! — ответила Гертруда. Все засмеялись.
— Как я понимаю, это главный вопрос, который интересует молодежь, — высказался Манфред.
— Боюсь, мне этого никогда не понять, — вздохнула Гертруда.
— Гай помогал ему материально?
— Насколько мне известно, нет.
Гертруда думала: «Как грубо и глупо я вела себя с Тимом. Конечно, я должна была попытаться понять, в каком он положении. Гай сделал бы именно так. Но я была такой бестактной, будто какой-нибудь подозрительный чиновник. А он действительно любил Гая, как это трогательно. И Гай любил его, относился к нему как к сыну. Я, должно быть, оскорбила его чувства. Он искал доброты и не нашел ее во мне. Правильно я сделала, что придумала для него способ заработать деньги. Хорошая идея — чтобы он пожил в „Высоких ивах“. Но слишком уж мне удалось представить все так, будто я делаю это ради собственной выгоды! Наверное, следовало сразу сказать ему: Тим, не беспокойся, ты член нашей семьи, я, конечно, помогу тебе».
Граф думал: «Я должен сдерживать свои чувства. Перестать болеть любовью. Но не могу, не хочу. Нестерпимо мучительно находиться рядом с Гертрудой, и все же, если остаюсь наедине с ней, я рискую привести ее в ужас какой-нибудь неподобающей выходкой, могу схватить ее в объятия, я опасен, безумен. Она в горе, в трауре. Она не должна знать, что во мне кипит любовь к ней. Она улыбается Манфреду, их пальцы соприкасаются, когда он протягивает ей бокал. Мне следует уйти, но я не могу, не хочу. Она не должна ничего знать».
Анна думала: «Вскоре нужно будет уйти от мира. Не в монастырь, конечно. С Пасхой это никак не связано. Возможно, следует пренебречь Пасхой, отказаться от нее, как от неуместного развлечения. Я должна быть одна, не могу выносить компанию, даже компанию Гертруды. Я не была по-настоящему одна с тех долгих прогулок, что совершала сразу после ухода из монастыря. Я должна научиться новой молитве, узнать, что она значит. Если предстоит что-то обрести, я могу обрести это только в одиночестве. О Гертруде нечего беспокоиться, она окружена семьей, друзьями, поклонниками, она не заметит потери. Я, конечно, вернусь. Но на время должна уйти для разговора с моим другим „я“. Может, получится уехать обратно в Камбрию или в дом Гертруды во Франции».
Гертруда думала: «Милый, милый Граф, как он смотрит на меня, как дрожит. Манфред заметил и забавляется. Не подарить ли Графу книги по философии, оставшиеся после Гая? Мне радостно, что он любит меня. Это не может не радовать. Но как он далек мне, как все далеки мне! Они смотрят, нет ли признаков того, что мне стало легче; нет, не стало. Горе возвращается, как дождь, как ночь. Я — сплошная рана, я вся — утрата, хотя улыбаюсь. Раздавлена горем. О, муж мой любимый, зачем ты оставил меня? О, Гай, Гай! Только не плакать».
О чем думал Манфред, мы узнаем позже.
Часть третья
Тим Рид был один во Франции. Он был властителем всех разведанных просторов. Безумная радость переполняла его.
Он стоял на веранде «Высоких ив» и смотрел на небольшую долину, простиравшуюся внизу. Буйно разросшаяся трава перед домом, явно кошенная последний раз в прошлом году (назвать это лужайкой язык не поворачивался), пестрела голубыми цветами, очень похожими на кисти гиацинтов, только поменьше. Над поляной, как постоянно живое конфетти, висело трепещущее облако крохотных синих бабочек, еще более крохотных коричневых мотыльков и бесчисленных пчел. Солнце было еще не слишком жгучим, дневная жара и звон цикад были еще впереди. За поляной склон спускался к неухоженной оливковой роще, в которой деревья стояли группами по три, и обрывался, размытый, вниз огромными глыбами земли, похожими на гротескные полулежащие фигуры с вытянутыми лицами и сведенными судорогой телами. Земля под деревьями, покрытая редкими пучками травы, видно, когда-то распахивалась, и ее комья застыли вокруг оливковых стволов. По дну долины бежал невидимый ручей, питая огромные серебристо-серые ивы, которые и дали название дому. В этих местах ивы обычно не росли, и эти были посажены предшественником Гая. Извилистая линия уже высокого камыша отмечала дальнейший путь ручья. По ночам оттуда доносился лягушачий хор. На противоположном склоне виднелись ровные ряды тополей со стволами цвета коричневатой бумаги и мерцающей листвой. Затем маленький виноградник на крутом откосе, а за ним блестящие на солнце скалы, которые могли казаться белыми, или голубыми, или розовыми, или серыми и которые поднимались, усеянные точками кустов, травянистыми выступами и одиночными пиниями, к низкому и не очень далекому горизонту.
