Они и ланч пропустили. Не до ланча было, как и не до завтрака. Но теперь, к вечеру, собирались устроить пир. Они пили вино на террасе и обсуждали, что приготовить. Был несвежий хлеб, говяжий фарш в холодильнике, помидоры и лук. Оба были голодны, но не спешили. Любовались луной, громадной и желтой на чистой синеве неба. Потом со дна долины донесся негромкий хор лягушек. Тим и Гертруда сидели молча. Робко касались друг друга и смотрели огромными глазами. Изредка говорили о луне, о необычном освещении скал и о том, какими близкими они кажутся в это время. Задерживая дыхание, они пили медвяное счастье, отмеренное им в волшебном круговороте этого дня.
Наконец тьма и прохлада заставили их уйти в дом. Гертруда занялась готовкой, а затем они набросились на еду, после которой, как они оба знали, их ждало продолжение «совещания».
— Ты чудесный любовник, Тим.
— Ты тоже. Правда, это поразительно, это просто невероятно, что с нами случилось такое?
— Да…
— Прежде я никогда такого не испытывал. Что-то сверхъестественное… мифическое…
Гертруда молчала.
Как она может? — не понимал Тим. Он был чуть ли не шокирован. Гадал, о чем она думает. Когда она вдруг почувствует стыд?
Он проговорил, отвечая своим мыслям:
— Ладно, подождем и посмотрим. Не буду «все портить», как ты сказала. Давай выпьем. Пусть это просто продолжается, сколько захотим, как танец. Мне понравился наш танец.
— И мне.
— Вероятно, мы никогда больше не потанцуем, но мы хотя бы станцевали этот танец среди голубых цветов. А теперь небо потемнело, и сияет луна, и я люблю тебя. Я так счастлив, пусть даже завтра придется умереть.
Гертруда сбросила белое платье, наверное, это все же была ночная рубашка, и, конечно, надетая на голое тело, как Тим догадался на лугу, и сменила его на другое, которого Тим не видел прежде: тонкое, струящееся, желтое с узором из коричневых ивовых листьев. Взбила и причесала волосы. Она выглядела прекрасной, холодной и серьезной. С пронзительным чувством, что она принадлежит ему, Тим с нежностью и обожанием любовался этой холодностью, которая не к месту напомнила ему о горделивой даме с Ибери-стрит.
— Я не хочу, чтобы ты завтра умер, Тим. И сама не хочу умирать завтра!
— Кого волнует завтрашний день? Вот забавно! Как же они, шайка с Ибери-стрит, удивятся, если узнают, что ты завела любовника и этот любовник я!
Гертруда нахмурилась.
— Прости, — сказал Тим.
Неверный тон, неверный шаг. Ему вдруг увиделось лицо Гая, озадаченное, дружелюбное, каким оно часто бывало, когда он смотрел на Тима. Не хотелось думать о Гае, но так или иначе не было необходимости отмахиваться от него. Сегодня Гай просто отсутствовал. Но он все еще существовал, символизируя, даже будучи мертвым, иное место, иную сторону той невозможности, о которой Тим кричал раньше. Он не желал знать, что об этом думает Гертруда, Гертруда-вдова. Груз ее вдовства совсем скоро уничтожит медовую магию.
— Я не заводила любовника, — отрезала Гертруда.
— Ты хочешь сказать, что мы больше не будем заниматься любовью. Ладно. Я уеду завтра. Ладно.
— Тим, будь же серьезным…
— Я серьезен. Страшно, отвратительно серьезен. Я не понимаю тебя.
— Ты должен соображать, что о любовной связи не может быть речи.
— Да, конечно, хорошо, я соображаю, что говорю. Это было волшебно, длилось один день, нескончаемый, ослепительно прекрасный день, память о котором я буду хранить вечно. Но, Гертруда, я не могу быть меньше, чем был. Я имею в виду, что не бывает так, чтобы все вдруг стало как прежде. На таких условиях я не желаю оставаться здесь с тобой. Вообще не желаю здесь оставаться. И конечно, мы не можем ехать вместе, то есть я только что, думаю, по-настоящему понял это… вот сейчас. Господи, если мы должны, а мы должны, я уеду прямо ночью.
— Тим, не глупи.
— Ладно, оставим трагический тон, уеду завтра. Уеду — испытывая огромную благодарность.
— Прекрати же. Когда я сказала, что не может быть речи о любовной связи, я имела в виду, что… если мы любим друг друга, то… должны пожениться.
Тим посмотрел в ее серьезные карие глаза. Застегнул рубашку на все пуговицы. Раскатал рукава, застегнул манжеты, положил руки на стол и сидел, упершись в них взглядом, обдумывая что-то.
— Но мы не можем пожениться, а значит, не можем и любить друг друга или иметь связь.
— Разумеется, можем, это реально, — нетерпеливо сказала Гертруда. — Это я имела в виду, когда говорила, что надо подождать и посмотреть. То есть все будет продолжаться, но только если исходить из этого, только с мыслью об этом, только в надежде на это. В противном случае, на подобном пределе страсти, это должно прекратиться.
— Значит, ты хочешь выйти за меня?
— Да, дурень!
Гертруда вскочила, принялась с грохотом собирать тарелки, потом опять села.
Тим продолжал рассматривать свои руки. Расстегнул манжеты. Поднял глаза.
— Гертруда, ты выйдешь за меня?
— О, Тим, Тим, дорогой… я люблю тебя… но мы не можем открыться. Возможно, ты был прав, и мы оказались во власти волшебного мгновения, заблуждаемся относительно наших чувств. Но если мы и дальше будем вместе, то лишь надеясь на то, что поженимся. Такими вещами не играют, это будет предательство, преступление. Готов ли ты идти дальше, какое-то время рискуя, надеясь?
— Рисковать, — сказал Тим. — Да, готов. Но, Гертруда, риск… это так страшно… вдруг утратим то, что имеем сейчас.
— Риск!.. Подумай о том, чем я рискую… подумай о моральном риске!
На глазах Гертруды показались слезы, она медленно утирала их ладонью, почти сердито глядя на него.
Тим неподвижно сидел, не вполне уверенный, что правильно понял ее.
— Милая, — сказал он, — если мы собираемся продолжать — а, к черту, никаких «если», — мы должны и будем продолжать наши отношения. Но пока, что нам делать… с твоими родственниками?
— Я уже подумала, — ответила Гертруда, и в ее голосе послышалась усталость. — Пока мы ничего не станем им говорить.
— Ты имеешь в виду, будем все держать в тайне?
— Да. Не люблю тайн, но так лучше.
— А пока ждем да смотрим, нам не нужны никакие свидетели, так?
— Не нужны. — Они молча посмотрели друг на друга.
Гертруда сидела на обочине дороги. Велосипед она прислонила к крутому, заросшей ежевикой откосу насыпи. Солнце пекло. В багажнике велосипеда были молоко, яйца, кофе, помидоры, сыр, оливки и свежий хлеб.
Сидела на травяной кочке, опершись спиной о насыпь, в тени абрикосового дерева, в полумиле от дома, на пустынной молчаливой дороге и думала. В этот утренний час Тим уходил на этюды, так что она могла спокойно подумать и оставаясь дома, однако предпочла посидеть в одиночестве у дороги, рядом с велосипедом.
