Они гуляли, пили вино, предавались любви. Здесь было все, что отличает тайную любовь. Больше того, это была самая настоящая тайная любовь. Невероятная страсть, которая внезапно обрушилась на них во Франции, настойчиво бия крылами, — это неодолимое необъяснимое обоюдное влечение плоти не отступало и здесь, в Лондоне. Такой явный, Эрос не обессилел, не исчез. Они предавались любви с яростью, закрыв глаза, со стонами. Затем рывком вскакивали, глядя друг на друга чуть ли не с подозрением, и торопливо одевались, словно собираясь удариться в бегство. Тима удивляла страстность Гертруды, которая во Франции, осененная изумительностью случившегося, воспринималась как вполне естественная. На Ибери-стрит же это выглядело очень странно, и он заметил, что и она, должно быть, это чувствовала. Кроме того, эта квартира ужасала его тем, что вызывала рой обвиняющих воспоминаний, а уж ее-то, наверное, еще сильней. Но они не говорили об этом.
Несмотря на свой девиз «Lanthano», то есть «не привлекай внимания», и веселую способность болтать о чем угодно, но не о главном, Тим прежде никогда не скрывал своих связей с женщинами. Ему тяжело было жить с тайной, которую они даже не обсуждали, по поводу которой даже не шутили. Это наполняло его мучительными сомнениями. Да, в один прекрасный день, когда-нибудь, Гертруда введет его в круг своих знакомых как друга, потом как особо доверенного друга, а потом и как fiancé.
[109]
Они согласились, что не могут любить друг друга иначе, как имея в перспективе женитьбу, только это не даст их великой любви зачахнуть и погибнуть. Но он чувствовал, что перспектива эта закрывается. Они начали жить настоящим моментом, как все обреченные любовники. И неуклонно, как в море, погружались в уныние.
При всем том Тим никогда не говорил себе, что они совершили распространенную ошибку, приняв банальное плотское влечение за великую любовь. Он все еще верил в великую любовь. Просто не всякой такой любви удается утвердиться в мире. Он часто думал о скалах близ «Высоких ив», прозрачном озерце и «лике». Все, можно сказать, началось там; но при этом он разделял эти события. «Лик» сохранился в его памяти как реальность, он связывал его со своей работой, с собой как художником. Он вспоминал его странные очертания, светлое округлое пятно с влажной рябой поверхностью, «карандашные линии» мха, подобно колоннам, тянувшиеся вверх, темную расщелину наверху, из которой свисали папоротники и ползучие растения, скрывая вершину утеса. Сверхъестественная сила скалы потрясла его, даже сейчас в воспоминаниях (внутренним взором он видел ее предельно отчетливо) вызывая благоговение сродни любовному. Это было как явление истины, и до сих пор он чувствовал ее магнетическое притяжение, как прочную связь, сохраняющуюся между ним и скалой. Ему верилось, что скала стоит и сейчас, продолжает стоять, спокойная и одинокая, тусклая в тени и сияющая на солнце, чернеющая в теплой ночи. К озерцу у него было иное чувство. Страх перед «ликом» был неотделим от благоговения. Страх, внушаемый озерцом, а он страшился его, был иным, более острым, страхом перед чем-то колдовским, опасным. Ему было трудно представить, что оно все так же блестит там сейчас, что, возможно, птица пьет из него и плывет змея.
Пытаясь осмыслить произошедшее в последующие дни своего отчаяния, он порой думал: они просто оказались во власти чар после того, как Гертруда искупалась в том озерце. Это было как наркотик, как любовный эликсир. Что-то в нем колдовски подействовало на нас, может, совершенно случайно, и они на время лишились разума, а теперь эти чары теряют силу. По-другому этого нельзя было объяснить. Но в самой глубине души Тим отвергал это. Подобная опасность не коснулась их. Это не было как магия, это не было магией, хотя в обычном понимании было — магия, колдовство. Это была абсолютная истина, нечто от целостности и добра, взывавшая из темного сумбура в нем самом. Он любил Гертруду любовью, которая была лучше его. Не требующей подтверждения, несомненной, чего он прежде не чувствовал. Она проявлялась в нем в виде радости, которая охватывала его даже теперь, когда они с Гертрудой пили сидр в кабачке на Харроу-роуд.
Но то, что истинно и высоко, может быть физически уничтожено, и его истинность и высота останутся неуловимой чистой аурой в мире идей. Он и Гертруда не смогли помочь своей любви, не смогли выдержать ее. Она дрогнула, он отчаялся. Если бы только, говорил он себе, прошло чуть больше времени со смерти Гая, еще несколько месяцев, и он был бы спасен. Впрочем, еще несколько месяцев, и Гертруда была бы уже другой женщиной, ее потрясенная душа не зазвучала бы в унисон с его душой. То, что это произошло по воле случая, его не тревожило. Он был достаточно умен, чтобы понимать: обоюдная любовь зависит от случая, что не делает ее непрочной. Но он чувствовал печаль, почти горечь, думая, что всего лишь свежая память о Гае, его довлеющее отсутствие оказались фатальными для их любви.
Оба они в этот свой лихорадочный «отпуск» предвидели конец. И были готовы. Тиму не хватило духу начать решительный разговор. Гертруда завела его. Но едва она заговорила, он уже знал, что сказать. Оглядываясь назад, Тим думал, что проявил смелость. Но какой у него оставался выход? Плакать и умолять? Это лишь на какое-то время оттянуло бы конец. Он увидел в глазах Гертруды досаду и раздражение. Как адской боли, он боялся увидеть в них ненависть. И Гертруда попалась в ловушку. Он устраивал ее в качестве любовника, но не в качестве мужа. Теперь ей хотелось вернуться к прежней жизни, к своим старым драгоценным друзьям, к тому, что было мило всему ее семейству. Если бы он «загостился», то стал бы ненавистной обузой. И Гертруда со всей прямотой, насколько хватило духу, сказала ему, что пора и честь знать.
Теперь никогда, думал Тим, не станет он таким, как прежде, просто по-собачьи счастливым. Никогда он по-настоящему не верил, что Гертруда выдержит. Он верил в две несовместимые вещи: что Гертруда любила его безоглядно и всем сердцем и что она любила его недостаточно.
Лежа голым в объятиях Дейзи, обвеваемый ветерком из вечернего окна, приятно охлаждавшим мокрую от пота кожу, Тим говорил себе: если бы они могли умереть сейчас, то отправились бы прямиком в ад, даже не надо собираться. Эх, как бы ему хотелось, чтобы они умерли сейчас!
— О чем задумался, мистер Голубые Глаза?
— О смерти и аде.
— Шутник ты.
— Помнишь о Папагено и Папагене?
— Помню.
— Думаю, мы прошли свое испытание.
— Как бы не так! Стоит мелькнуть очередной юбке, как ты снова смоешься. Герти — лишь начало.
— Ты очень добра, очень мила.
— Ха-ха-ха! Просто надоели мужики, на которых мне начхать.
— Я проголодался.
— Я тоже.
— Так пошли в «Принца датского».
— Пошли. Хорошо в такой летний вечерок посидеть в старом добром «Принце».
Часть пятая
Это свершилось. Гертруда Маккласки, ставшая Гертрудой Опеншоу, теперь была Гертрудой Рид. Тим и его жена изумленно, растерянно, радостно, смущенно и с ужасом смотрели друг на друга. Бракосочетание состоялось в местной мэрии. Присутствовали Анна, Джеральд, Граф, миссис Маунт, Джанет со Стэнли и Мозес Гринберг. Манфред тоже получил приглашение, но ему необходимо было быть в Брюсселе по служебным делам.
